Дорога в два конца - Василий Масловский

От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.

Проклятия, вопли! Снег быстро чернел и таял от копоти.

Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.

Турецкий с Мельниковым опоздали. Немецкие T-IV открыли бешеный огонь. Зазвенело и запахло гарью в башнях. Фиолетовые вспышки по бортам фиксировали попадания.

— Мельников горит!

Турецкий оглянулся! башня мельниковского танка, будто в шубу, куталась дымом. В горловину командирского люка рвались и заворачивали по ветру лисьи хвосты огня. Из танка никто не выпрыгивал.

— Давай на всю железку, Костя! — крикнул механику.

Бой на дороге наконец гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебристо-белым холмам, где маячат кучки беглецов.

— Ну-к газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.

Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной по низу чернобылом, в чешуйчатых блестках шапкой кургана, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.

«Эх дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий.

Стрекоча пулеметом, Т-34 стал утюжить распластанные и катающиеся на снегу фигурки. Уцелевших Турецкий завернул перед танком, бегом погнал к дороге.

Мельникова и его механика уже вытащили и положили на броню грачевского танка. Из-под плащ-палатки торчали тлеющие валенки не то Мельникова, не то механика Ларионова. Грачев отирал спиной кормовую броню, горбился и, не стыдясь, неудержимо и громко, навзрыд плакал. На обочине виновато топтались и опасливо косились на Грачева пленные.

— Он же письмо вчера домой отправил. Вчера!.. А они будут жить! — выкрикивал Грачев и рвался к пленным. Танкошлем слетел с него, и мокрое грязное лицо безобразно перекосилось. — Пусти-и-те меня! Пусти-те!

Картина жалкая и некрасивая со стороны. Турецкий отворачивался, думал о мертвом Мельникове. Мельникова успеют забыть здесь. Война подсунет новые заботы, новые смерти, а дома все будут читать и перечитывать его письмо и ждать живого. Вообще, дома, наверное, каждого, кто здесь, на фронте, хоронят и воскрешают по десятку раз на день.

В толпе пленных выделялся высокий офицер в длиннополой шинели с меховым воротом и без пилотки. Белые волосы трепал ветер, кидал их на бегающие, старавшиеся казаться спокойными глаза. Офицер что-то замороченно, как заведенный, шептал.

— Чего хочет этот тип? Что ему нужно? — обратил внимание Турецкий на офицера.

— Спрашивает, что будет с их городами и селами, когда мы придем туда, — пояснил молоденький парнишка-автоматчик в ушанке с обгоревшим ухом.

— Поздно думать взялся! — Покусывая губы, Турецкий отыскал глазами командира третьей роты. — А ты, Нарымов, опять ушами в ладушки сыграл. Три машины от тебя ушли.

— Пушки, товарищ комбат.

— А у Грачева дерьмо собачье! — Турецкий забыл, что Грачеву хвост достался, а Нарымову — голова. Но на войне отвечают не только за то, что сделал, но и за то, что мог, но не сделал. — У тебя два танка. Мог один на перехват послать. Философствовать любишь.

В полдень подвижный отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.

Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком и газойлем.

— На немцев наскочил, — хмуро доложился уже немолодой интендант.

— Ну и что?

— Побили, — безразлично-устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.

— Далеко пойдешь. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий интенданта.

— Горючее и боеприпасы я тебе доставил. — Серые обвисшие мешки под глазами интенданта дрогнули, зашевелилось, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду… Да… — Он ухватился за балясину крыльца, обернулся. — На путях вагоны с трофеями. Ты имей в виду. Там и спиртишко есть. Как бы не перепились твои. Поставь пока охрану, а я потом приму от тебя… Ничего не хитрый. Ты подумай, капитан, — зацепился укороченной полой шинели за гвоздь, оставил на гвозде клочок.

Через полчаса разведчики во главе с Лысенковым привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Смуглый, упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.

— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — слепя улыбкой, снисходительно цыкнул сквозь зубы Лысенков и, придерживая рукой чугун на лавке у порога, кружкой зачерпнул из него воды.

Потирая распухший красный нос, комендант мурчал что-то, злобно сверкал на старшину, жадно пившего воду.

— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он сидел за столом, вымерял циркулем по карте.

— К нему, суке, с добром: бегом давай, требую, а он фордыбачится, головой мотает — не понимаю. Пришлось пояснить. — Старшина жарко оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь. Не то придется еще вразумлять. — Не дожидаясь ответа, вытащил из-за пазухи изящную в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.

Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, не в силах стряхнуть с себя тревожную задумчивость.

— Марк Аврелий, издание 1675 года.

При виде книги итальянец задрожал. В косых оливковых глазах метнулось что-то простое, человеческое, похожее на стыд и внутреннюю муку. Под тугой смуглой кожей на скулах прокатились желваки.

— Марк Аврелий?! — Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам Консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что пуста, забросил в подпечье. — Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий «Миросозерцания», 1675 год. При Людовике Четырнадцатом издана. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь сукин кот мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.

— Зукин кот, зукин кот, — беспокойно заворочал оливково-синими белками комендант и оглянулся на Турецкого, словно ища у него защиты.

— Понимает, — хмыкнул Нарымов, повертел книгу, положил на стол рядом с картой. — Обидчивый. А книга ценная, комбат. Нужно сохранить ее.

— А тебе откуда известен Аврелий? — С каким-то новым чувством посмотрел на Нарымова Турецкий, вспомнив, должно быть, недавний разнос за упущенные три машины.

— Два курса германской филологии Московского университета, товарищ капитан. — Нарымов поправил на себе солдатскую амуницию, улыбнулся. Энергичный, уверенный в осанке, взгляде, словах, Нарымов помалкивал о своей учености. В разговоры с солдатами вступал охотно, пояснял многие диковинные и незнакомые для них вещи.

— Вот как. — В сенцах скрипнула дверь. Турецкий обернулся. Вошла хозяйка, поставила ведро на скамейку рядом с чугуном, запустила пальцы в узел платка. «Вот как!» — повторил еще раз для себя Турецкий. На войне они все вместе, а закончат ее, и каждый в свою сторону. В гражданке Нарымов обойдет его, Турецкого, уйдет вперед. Почесал ногтями зудевшую от грязи голову, спросил заинтересованно: — Кончим воевать — в ученые пойдешь?.. Ладно, налей ему полкрышки водки (глазами на итальянца). Может, и не брешет про склады.

Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выпалил:

— Нянькаетесь с ними, а они что делают!..

Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской форме. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видимо, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.

— Там штрафные у них сидели, — пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные у немцев работали на укреплениях. Кормили их баландой из просяной шелухи. — Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы семечек сердяги и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били, — хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой, — чисто скотиняку. Жалости никакой… Штрафных, какие не покорялись, бросали в клуню и не кормили.