Семен Палий - Мушкетик Юрий Михайлович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разбоями занимается, пьет беспросыпу, никогда его трезвым не видели…
— Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю и Головину.
…Завязалась долгая переписка. Между тем Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцов и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было намного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот.
Утомленные, обессилевшие запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться.
Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Часто донцы и запорожцы, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней.
Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны.
Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось.
Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже — царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал «достоверные» доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье; он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, «о петровском корабельном строении»… Мазепа и Орлик написали и послали также «признание» Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об всем этом, он только отмахнулся:
— Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку…
Орлик предложил Мазепе:
— Давай, пан гетман, сами схватим его — и на том делу конец.
— Нельзя без указа, — ответил Мазепа, — отвечать придется. Это одно. А другое — палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палня — полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же — по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст.
— Говорил уже, — не хочет.
— Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем.
В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия — рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.
Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом — Гончарихой — на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно.
— Тяжело мне, — доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, — поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву?
Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь, понижали голос:
— Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы?
— Что ты, что ты, — ужасался Мазепа, — я царю присягал служить верой и правдой!
— Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется.
Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу…
После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень.
«Богатый должен быть урожай», — подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами.
«Зачем Мазепа зовет? — старался догадаться Палий. — И чего это он вдруг ушел с Перепятихи?»
— По какому делу мы к гетману едем? — спросил Гусак.
— Сам не знаю, — отвечал Палий, — там увидим. Дедусь, — крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, — как, добрый урожай будет?
Дед увидел всадников, снял соломенный бриль.
— А чего ж ему не быть? Будет.
Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.
— Это твоя нива?
— Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться…
— Пожнешь, дед, твое будет.
— Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.
— Это Палий, дедушка, — сказал Гусак.
Глаза старика заискрились:
— Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.
— Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь!
— Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, — шептали вслед казакам сухие старческие губы.
Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшины.
— Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, — сказал после приветствия Мазепа. — Эй, кто там, выведите Буяна!
Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня.
— Ну как?
— Добрый конь, ничего не скажешь.
— На такого и садиться страшно: сразу убьет, — сказал Лизогуб.
Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.
— Сел бы на такого? — спросил Ломиковский.
Вместо Палия ответил Лизогуб:
— Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы.
Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко.
— …Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил он всех на воз и — домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся — солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу — тоже пусто. Вот он и бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: «Дядько, подвезите». — «А ты чей?» — «Малиев». Деда Малием прозывали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: «Маниев» — чертенок, выходит.[29] «Перекрестись». — «Да я ж не ел». А мать, бабка то-есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно: