Голубая лента - Бернгард Келлерман

— Госпожа Гёнигсгартен? — раздался тихий возглас.

Ева узнала молодого журналиста, которому сегодня давала интервью.

— А, господин Принс! — сказала она. — Вы тоже в этой каюте?

Уоррен осторожно прикрыл за собой дверь и, понизив голос, сказал:

— Да, госпожа Кёнигсгартен.

Невольно тоже понизив голос, Ева объяснила, что пришла справиться о самочувствии г-на фон Кинского: сегодня днем он был у нее и показался ей очень больным.

Уоррен понимающе склонил голову. Он вдыхал запах ландышей, украшавших пышную грудь этой изумительной женщины. О, значит, и ему в этом романе отведена некая роль! Он знаком пригласил Еву отойти на несколько шагов от двери.

— Господин фон Кинский спит, — все еще вполголоса, как можно деликатнее сказал Уоррен. — Нынче он весь день казался взволнованным. Ушел, потом вернулся очень бледный и тут же лег. По-видимому, у него опять приступ морской болезни. Он сказал мне: «Главное в жизни, Принс, это нервы. Никогда об этом не забывайте. Вы можете быть гением и оказаться в дураках, если ваши нервы сдадут».

— Как вы думаете, я потревожу его, если войду?

— Нет, нет, он принял снотворное. Господин фон Кинский каждый день принимает уйму всяких лекарств. — Уоррен откланялся.

Некоторое время Ева, стоя у двери, прислушивалась, затем бесшумно вошла и заперла ее за собой.

Кинский спал на своей койке. На нем был тот же костюм, что и днем; он просто снял туфли и накинул на себя одеяло.

Сидя у его постели, Ева долго смотрела на него. О, как он поседел! Сейчас его лицо не было таким бледным, как днем. Оно стало темным, как бывало, когда он хорошо себя чувствовал, Но страдальческие складки вокруг рта были словно навеки высечены каким-то острым орудием. Лицо было суровым, трагическим, каким его всегда помнила Ева. Он слишком многого требует от себя и от других, подумала она, должно быть, в тысячный раз. Почему он не может быть простым и естественным, как другие люди?

Кинский шевельнулся. Он высоко поднял брови, и его узкие губы стали складываться в улыбку. Но он не улыбнулся. Щеки его понемногу розовели.

Да, у Кинского на сердце было сейчас легко и радостно. Ему снился сумбурный, но приятный сон: Райфенберг в своем сольном концерте исполнил его «Одиссея» и имел бесспорный успех, а ведь Вена — это музыкальное ухо всего мира! После концерта он пригласил к себе друзей, к столу подали холодную закуску и вино. Все было чудесно, он чувствовал себя счастливым и, что всего удивительнее, не стыдился этого. Но где же Ева? Ее не было. Он шел по всей квартире, окликая ее: «Ева, где ты?» Да вот же она — стоит у буфета и разливает по бокалам земляничный крюшон. На нее упал яркий луч света, и стало видно, что она беременна. О, боже, ведь она носит ребенка! Он впервые это заметил. И подумал с эгоистическим торжеством: ребенок навсегда привяжет ее ко мне! В это мгновение Ева повернула к нему лицо и только открыла рот, собираясь что-то сказать, как он проснулся. Разомкнул веки: перед ним была Ева!

Сперва он не поверил своим глазам. Опустил веки, затем проверил себя: опять их поднял. Нет сомнения, Ева здесь, она улыбается. Его сознание было еще затуманено снотворным, однако не настолько, чтоб не понять: возле его кровати действительно сидит живая Ева. Он даже явственно ощутил запах ландышей на ее груди.

Он лежал в своей каюте, четко различал в ней все предметы, так почему бы Еве и впрямь не быть Евой? Правда, сегодня она приняла его несколько сдержанно, однако очень старалась не показать, что он стал ей чужим и безразличным. Но почему она вдруг пришла к нему?

Много, много лет, может, целых сто лет назад, она, как сейчас, сидела у его постели, когда ему нездоровилось. Он вспомнил, как трогательно она о нем заботилась. Одновременно ему представилось, как ухаживала за ним его дочь Грета, когда, простудившись, он слег в постель. Не двигаясь, сидела она на стуле, с книгой на коленях, но стоило ему шевельнуться, и она тут же вскакивала, готовая выполнить любое его желание.

Грета и Ева — как схожи были они между собой! У обеих голова узкая, продолговатая, упрямо вздернутая верхняя губа, высокий, своенравный лоб, темные глаза, — правда, разные по цвету. Та, что Сейчас сидит у его кровати, — тоже Грета, только взрослая. Сколько лет уже не испытывал он такого блаженного ощущения счастья: Грета и Ева — обе были с ним. Кинский опять закрыл глаза. Его веки трепетали.

Ева приоткрыла рот — точно так же, как это было во сне, когда она у буфета повернулась к нему, — и, все шире, шире улыбаясь, сказала:

— Феликс! Это я.

Кинский поднял глаза.

— Да, я вижу, — ответил он. — Спасибо, Ева, как ты добра ко мне.

Он ощупью нашел ее руку, лежавшую на коленях. Ева почувствовала, что рука у него холодна, как лед, и взяла ее в свои ладони, чтобы согреть.

— Тебе лучше, Феликс? — спросила она.

— Да, то был всего лишь легкий приступ морской болезни, — ответил он, и его голос зазвучал живее, словно он только сейчас наконец очнулся. Ощутив, как теплы и гладки ее руки, он смущенно покраснел и попытался встать. Но Ева попросила его полежать еще немного. Она внимательно в него всмотрелась и недовольно покачала головой.

— Ты плохо выглядишь, Феликс. Видно, слишком много работаешь? Мало о себе заботишься? Не вовремя ешь? Ах, я же тебя знаю! — В ее голосе слышалась теплота и сердечность. Кинскому было даже приятно слышать ее упреки.

Он сознался, что иной раз грешит этим.

Может, и затворническая жизнь под Зальцбургом вредна для него? Ему бы следовало побольше бывать среди людей. Право, люди не так уж плохи, как он о них думает. Завтра она познакомит его с несколькими своими друзьями, они могут оказаться ему очень полезными в Штатах, если это для него имеет какое-то значение.

— У тебя завтра найдется время поужинать со мной?

— Конечно, Ева. Спасибо. Спасибо тебе.

Они помолчали.

Кинский лежал, не шевелясь и задумчиво глядя в пространство. На щеках у него снова выступил легкий румянец. Да, сейчас он слышал подлинный голос Евы; это был уже не тот светский тон, каким она говорила сегодня утром. В нем вновь вспыхнула безумная надежда.

От волнения у него пересохло во рту, он отхлебнул глоток воды и сказал:

— Ева, нынче днем мы лишь бегло коснулись наших дел. И вообще я был в таком состоянии, что почти не помню, о чем шла речь. Хорошо, что ты пришла: я успокоился, отдохнул и думаю, что нам с тобой есть о чем поговорить.

Ева кивнула.

— Прежде всего о Грете, — сказал он и взглянул на нее.

— Да, конечно, Грета — это главное! — подтвердила Ева.

Кинский приподнялся на постели.