Колдунья - Сьюзен Флетчер

Я не похожа на других — так он говорил. «Но все-таки я человек и чувствую то, что чувствуют люди». Я знаю, какая красота может быть в людях. Я видела ее в том, как женщина укладывает волосы под чепец и закручивает прекрасные локоны, а у меня были темные волосы и не было чепца. За день до того я опустила голову, чтобы попить из озера, а когда подняла ее, то в волосах запутались водоросли и водяная улитка. Целый день я этого не знала. Улитка раскачивалась на моих волосах. Она оставила на мне влажный серебристый след, и я пронесла ее через Три Сестры, так что она увидела то, что ни одной другой улитке не дано было увидеть.

Я повернулась на бок, обняла колени.

Мое сердце твердило: «Он, он…» Но разум требовал прекратить этот лепет, потому что какой в нем смысл? «Засыпай, Корраг. Хватит чувствовать то, что ты не должна чувствовать».

Я вижу, какими круглыми стали ваши глаза. Как вы смотрите на меня сквозь очки, словно я и есть та самая шлюха, которой меня так часто называли, — потому что «шлюха» всегда следует за «ведьмой». Что за ужасное слово! Что за липкая паутина, опутывающая девушку, — однажды брошенное, оно оставляет метку. Меня тоже заклеймили им. Я и сейчас чувствую его жжение.

«Шлюха». Оно заставляет меня вспомнить свою английскую жизнь, потягивающихся серых кошек и мать, которая возвращалась на рассвете, полуодетая и до краев наполненная страстью. «Шлюха» была камнем, брошенным в нее. «Шлюха», — бормотали, когда она шла по улицам, держа меня за руку, а однажды она и сама назвала себя шлюхой — она прошептала это, глядя на свое отражение в стекле. Она была так печальна. Она дотрагивалась до кожи вокруг глаз — вот так.

Это слово всегда произносят со страхом. Потому что только женщина с сильной волей и мудрым сердцем бросает вызов законам. И все люди в Торнибёрнбэнке боялись Коры, потому что понимали: она знает себя и живет такой жизнью, на которую другие бы не отважились. А некоторые, может быть, втайне мечтали узнать, каково бывает лунной ночью на болоте, когда в душе звучит волчий зов, но их собственный волк был ими же заперт в клетку и заморен почти до смерти. Кора в таком случае была «шлюхой». Они знали, какая сила таится под темно-красными юбками.

Но я — это я, не так ли? Дочь своей матери, да, но, кроме того, я сама. И вы просидели тут со мной достаточно, чтобы понять: я позволила своему волку бежать, куда ему вздумается. Когда сидела, скрестив ноги, на ночной горе и ждала, ждала, ждала, пока не поднимется солнце и не наступит день.

Вы знаете, что я была создана для одиночества. Но жила я в основном для людей.

Я хотела любви, мистер Лесли. «Не люби», — сказала Кора, но я хотела, хотела найти любовь и чтобы она была необыкновенной. Я твердила себе: «Я не одинока», и я действительно была не одна, потому что находила столько утешения в том, как колышутся деревья и как капает дождь, даже моя кобыла и куры были мне хорошими друзьями. Но время от времени я ощущала пустоту. Я лежала на вереске, поворачивала голову и рассматривала его, любовалась его цветом, вдыхала его аромат и страстно желала, чтобы рядом находился человек, который смотрел бы на облака вместе со мной.

Разве я не всегда старалась быть доброй? Ко всем живым существам?

Гормхул назвала его: «Твой…» Но он не был моим.

Я вот что скажу. Если «шлюха» — это огонь, то я лед. Если «шлюха» это полночь без звезд и луны, без комет, которые оставляют за собой хвост призрачного света, тогда я — сияние. Белое, как молоко.

Джейн, я ходил там, где ходила она, и видел то, что видела она. У нее дар! Я пишу это у себя в комнате, как всегда. Но она так красноречиво рассказывает о своей дикой жизни, о жизни среди вереска, мха и камней, что мне кажется, будто я тоже там. Это очарование? Это мастерство? Все, о чем она говорит, близко мне. Я шагал по берегу моря нынче вечером, и мне казалось, что это река Кое и что дома, мимо которых я прохожу, — это горы. Я зашел в комнату, где есть очаг, и занавески, и мои книги, и вдруг мне захотелось на миг все эти блага обменять на дом в глуши под звездным небом. Я ощущал волшебство, когда она рассказывала свою историю.

Не иначе, во мне живет тоска по дому. Похоже, я стал излишне чувствительным. Мне не хватает здесь той уверенности и надежды, что была у меня в Эдинбурге. Уже не кажется столь важным рассказ Корраг о злодеянии; во мне поселилась печаль, на мои плечи легло бремя, для которого мне и слова-то не подобрать. Может, именно из-за этой печали я так глубоко погружаюсь в историю узницы. Я согласен с тем, что природа способна исцелять — сменой сезонов, каплями дождя. Возможно, мы слишком далеки от природы.

Вернемся к Ардкингласу.

Он и в самом деле шериф. Колин Кэмпбелл Ардкинглас — низенький пухлый человечек с такой светлой кожей, что она даже бледнее, чем у большинства жителей этой страны. Когда он принял меня, мне показалось, что он совсем болен. Под глазами у него легли тени, увидев которые я спросил:

— Я не вовремя, сэр? Я могу зайти позже…

Но он покачал головой и ответил:

— Нет-нет. Заходите. У меня всегда найдется время для священника. По вашему голосу я понял, что вы проделали долгий путь.

Какое же у него прекрасное жилище! Если я когда-то сомневался, что у семейства Кэмпбелл есть деньги, то все сомнения отпали в его кабинете, который лучше, чем те, что я видел в Эдинбурге. Гигантский камин, Джейн! В нем можно зажарить свинью, и от него разливается приятный свет на стекло и деревянные стены. Хозяин предложил мне виски, но я вежливо отказался, потому что выпивка одурманит ум, а мне сейчас нужна светлая голова, как мне кажется. Он плеснул себе в стакан, но ни выпивка, ни жар очага не прибавили краски его щекам. Он оставался призрачно-бледен.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

Я назвал свое ненастоящее имя и фальшивую цель (Господь простит мне эту ложь, ведь она была сказана во имя его и ради блага народа). Я довольно пространно объяснил, что желаю освободить мир от вероломства, от еретиков и язычников и это тот путь, что указал мне Господь. Без сомнения, я говорил искренне. Не без некоторого лукавства я сказал, что слышал о его набожности и уверен: он любезно окажет мне помощь.

— Несомненно, — кивнул он. — Я сделаю все, что в моих силах. Мы можем возлагать надежды на цивилизованный мир.

Я заметил, как быстро он выпил виски и налил вторую порцию.

— Могу я задать вопрос, сэр, о Гленко?

Что ж, Джейн, я увидел, как он вздрогнул. «Вздрогнул» — это слишком мягко сказано; он изменился в лице, даже присел, словно название долины ударило по его психике. Он сглотнул и выпрямился: