Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Воронель

Он мне очень понравился, такой черный и блестящий, и я нарисовал его портрет. Утром он ворвался ко мне в комнату, схватил свой портрет и уставился на него. Я ждал, что он скажет: «Как здорово!», потому что получилось и вправду здорово, но он схватил меня за плечи и начал трясти, как будто надеялся из меня что-то вытрясти. Когда из меня ничего не вытряслось, он сильно рассердился и пошел к дверям, унося с собой портрет. На пороге он остановился, сказал тихо, но страшно: «Ты еще об этом пожалеешь!» и ушел.

И я скоро пожалел. Потому что меня выгнали из этого института, который изучал детей. Они объявили, что меня зачислили туда незаконно, а Отто Юльевича не было, чтобы за меня заступиться. Сперва меня заперли в комнате без окон, не дали обед и прислали толстую тетку, которая все время спрашивала, за что Сабина Николаевна привела меня с улицы. Я мог только сказать, что ей понравились портреты, которые я рисовал на асфальте. В конце концов тетке надоело, она закрыла свою толстую тетрадь и ушла, оставив меня в темноте и без обеда. Я так и заснул на голом полу, а я ведь уже привык спать на простыне.

На другой день мне дали ватник и отправили поездом в город Челябинск учиться в ФЗУ – это значит, фабрично-заводское училище. Поскольку я был маленький – по документам мне было всего семь лет, меня отдали в подготовительный класс с одним условием – полным запретом рисовать. За мной следили, в моих тетрадках рылись, я так и не знаю, чего они искали. Но я все же рисовал – на снегу, на песке, на стенках. В шестнадцать лет я получил диплом токаря-фрезеровщика и меня послали работать на ЧТЗ. Мне было очень тошно и одиноко, и я стал выпивать. К двадцати годам я был законченный пьяница.

За мной уже никто не следил, но я сам перестал рисовать, стало неинтересно. Потом была какая-то драка, не помню, с кем и почему, но в результате я загремел на пять лет. Тут началась война, и я попал в штрафной батальон. Мне оторвало правую руку, но я остался жив. После войны женился на Клавке – Машкиной матери, и как жил, что делал, где работал, ничего не помню, все стерлось из памяти. Через пару лет родилась Машка и мы переехали в Москву, это Клавка устроила, она была баба дошлая, кого хочешь могла подкупить. Только вот со мной ей не повезло. Но она, как ни странно, меня любила, - за что, не знаю. Потому и не выгоняла.

И вот случилось чудо: в отделе регистрации инвалидов регистратором работал бывший учитель рисования из сабининого института, Федор Иванович. Он, конечно, меня бы не узнал, но узнал мою необыкновенную фамилию. “Васька, - сказал он, - ты знаешь, что у меня все твои картины сохранились? Приходи ко мне завтра вечером, я тебе их покажу”. И стали мы с ним дружить. Он и рассказал мне, что Сабину Николаевну сперва выслали в Ростов, а там во время войны немцы расстреляли ее в Ростовском овраге вместе с другими евреями. И как-то летом, на конец недели мы поехали с ним в Ростов посмотреть на это место – оно называлось Змиевская балка, и никаких следов Сабины Николаевны там не осталось. Это было летом, на лугу цвели цветы, жужжали пчелы, и невозможно было представить, что прямо тут, под нами лежат трупы тысяч людей, расстрелянных ни за что”.

“Папа, - сказала Маша – ты что, людей весь день собираешься здесь своими рассказами держать?”

“Нет, нет, - заволновался Васька, - я просто хотел им про этот альбом рассказать. Прошло несколько лет и началась оттепель. Федор Иванович уволился из отдела регистрации и поступил редактором в художественное издательство. Он сказал: “Я хочу издать твой альбом”. И издал,- немного, тысячу экземпляров. Мне десять авторских экземпляров подарили и заплатили пятьсот рублей. И что бы вы думали? Мой альбом немедленно раскупили. «Из-за имени», - смеялся Федор Иванович. И решил мой альбом переиздать. Но тут оттепель кончилась, Федора Ивановича из издательства уволили, он так огорчился, что скоро умер.

А я остался один с пятью альбомами и с Клавкой. Пять альбомов в наводнении смыло, Клавка умерла и осталась со мной только Машка, которой я давно надоел. Так и живу».

Васька вдруг уронил голову на грудь и заснул. «Вы уж простите, папа устал», – стала извиняться Машка, и мы поспешили поскорей оттуда убраться.

“Какая жизненная история – настоящий роман! – воскликнул Марат, которого вдруг проняло. - Одного я все равно не понял: кто такая Сабина Николаевна?” - “Лина Викторовна, дайте ему почитать ее исповедь, - объявила я, - все-таки он ваш сын”. “Но он никогда моими делами не интересовался!” – “А может, это вы виноваты? Вы были плохой матерью и никогда не пытались его в свои дела посвятить!” - “Точно,- обрадовался Марат – ты была плохой матерью, а я плохим сыном. Дай мне почитать эту таинственную исповедь – а вдруг что-то еще можно исправить?” - “А пока почитайте это», - Феликс протянул Марату книгу “Между Фрейдом и Юнгом”. Марат схватил книгу и начал ее листать, не в силах постигнуть связь между дневниками Сабины и рассказом Васьки: “Вы сведете меня с ума: моя мать между загадочной Сабиной, Фрейдом, Юнгом, Троцким и Васькой Пикассо!”

“Жизнь Сабины в Швейцарии описана в каждой книге о ней, хоть и скупо, но точно, - задумчиво произнесла Лина. - След ее теряется в 1923, когда она по приглашению Троцкого уехала в Советскую Россию “строить нового человека”. Теперь мы точно знаем, что два года она работала психологом в институте Веры Шмидт, который к 1926-му закрыли, а Сабину выслали в Ростов. Когда началась охота за Троцким, она спряталась за фамилией мужа и даже родила запоздалую дочь, которую назвала Евой в память о своей матери. Интересно узнать, как она жила между 1926-м и нашей встречей.”

“Мамочка дорогая, - обиженно пожаловался Марат. – Какие имена – Фрейд, Юнг, Шмидт, Троцкий. Ясно, что среди них не нашлось места нежеланному сыну”. – “Но, говорят, этот сын неплохо устроился в трехэтажной даче на Николиной горе”, – хихикнула я. “А ты приезжай и посмотри. Завтра к одиннадцати утра я пришлю за вами машину. – И опять переключился на Лину. – Где же вы, интересно, с этой Сабиной встретились? Ты что, тоже была в детском доме?” Лина даже не попыталась отбиться: “Моя жизнь – тоже роман, не хуже Васькиной”. - “Раз так, тебе придется этот роман написать, или я тебя разматерю”, - неумолимо пригрозил Марат. “Я тебе обещаю, что она его напишет”,- объявила я, еще не подозревая в какую петлю я сую свою легкомысленную голову.

Договорившись назавтра приехать к Марату на ланч, мы выбрались из его роскошной машины возле подъезда нашей скромной «Матрешки» и отправились спать. И часть ночи действительно спали.

Из-за чего проснулись поздно. Я сказала, что надо спешить, но Феликс без особого труда убедил меня, что лишние полчаса уже не помогут нам успеть помыться и принарядиться как следует, так что не стоит этими получасами жертвовать. В результате, когда снизу позвонили, что «Мерседес» Марата уже ждет нас у подъезда, я одной рукой поспешно задергивала молнию на спине,а другой подправляла застрявшую пятку своих роскошных лодочек - наконец, нашлось место, куда их можно было надеть! Феликс умудрился побриться, но рубашку надевал уже на лестнице, пользуясь тем, что я держала его свитер и пиджак. Уже устроившись на заднем сиденье «Мерседеса», я вытащила из сумочки пудренницу, помаду и расческу,и постаралась привести в порядок свое лицо. Хотя должна признаться, что наши постоянные упражнения с Феликсом привели мое лицо в порядок лучше всякой пудры и помады.

Вилла Марата - скорее не вилла, а дворец - напомнила мне волшебные сказки моего детства. За ночь изрядно похолодало, и на кустах и ветках сверкал свежий иней. Лина в дымчатом тулупе ждала нас у входа. Пока мы поднимались по витой деревянной лестнице, Лина шепнула мне, что Марат всю ночь читал исповедь Сабины, подкрепляя себя отдельными цитатами из книги о Фрейде и Юнге, отчего пришел в полное замешательство. На наше счастье жена Марата повезла на неделю своих дочек-подростков в Петербург, чтобы познакомить их с Эрмитажем и Мариинским театром – «а заодно чтобы избежать встречи со свекровью» – усмехнулась Лина. И потому стол был накрыт только на четверых. Но зато как накрыт! И чем!

Мы с Феликсом вспомнили, что из-за суеты с Васькой у нас со вчерашнего утра во рту росинки маковой не было, если не считать ломтика маратовской закусочной колбасы. «Давай станем, как немцы, и не будем стесняться, как русские», - шепнул мне на ухо Феликс и, захватив с ближайшего блюда горсть нежнейших пирожков с чем-то божественным, непонятно с чем, вывалил половину на свою тарелку, половину на мою. За моей спиной тут же возникла милая девушка с кофейником в руке: «Кофе?», и наливая кофе в чашку прозрачного фарфора, тихо посоветовала: «эти пирожки особенно хороши с копченым лососем». Заметив мою растерянность, она взяла изящной серебряной лопаточкой нечто дымчато-розовое и положила мне на тарелку.

Быстро покончив с пирожками, я начала было мазать душистый печеночный паштет на ломтик белого хлеба, наблюдая за девушкой с кофейником, подливающей кофе в мою чашку, как Марат вдруг принялся стучать вилкой о серебряную сахарницу: «Я хочу, чтобы вы выслушали меня внимательно. Я всю ночь читал исповедь Сабины, я даже понял, что главный корень всемирного интереса к ней – это случайно найденный коричневый чемоданчик с письмами. Но я не понял главного - кто эту исповедь записал».