«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца) - Алексей Николаевич Желоховцев

В университете типография была захвачена силой, да и во всем городе хунвэйбины поступают так же. «Винтовка рождает власть», — изрек Мао Цзэ-дун, и хунвэйбины чтят эту фразу. Винтовок у них пока еще нет, но культ насилия процветает. А типографии нужны для «культурной революции». Каждый отряд хунвэйбинов хочет иметь свою. Этот листок требует от жителей Пекина продемонстрировать верность «идеям» Мао Цзэ-дуна уничтожением всего того, что связано с «проклятым прошлым». И далее подробно поясняется, что речь идет о фигурах сказочных чудовищ на крышах, которые когда-то охраняли дома от злых духов, о каменных львах у ворот, которые когда-то защищали от нечистой силы, об орнаментах на воротах и фасадах. Короче обо всем, что украшало быт рядового пекинца. Разрушительная деятельность идет вовсю. Какой-то старикан с красными глазами ленивыми ударами молотка обезображивает каменного льва у ворот своего дома.

— Это старинный лев? — спрашиваю я.

— Старый, — отвечает старик. — Мой дед не помнил, когда его поставили. Он всегда был здесь.

Под ударами молотка скульптура утрачивает очертания и превращается в угловатую глыбу.

— Он вам мешает? Совсем его уберете? — осторожно выспрашиваю я.

— Потом, может быть, совсем уберем, — продолжая стучать по льву молотком, отвечает старик. — Сейчас мы должны показать, что не боимся его.

— А вы сами верите в духов?

— Нет.

— А раньше верили?

— Тоже нет.

— Красивый был лев.

— Красивый, красивый, хорошо сделанный, очень прочный. Смотрите, какой прочный, — говорит старик, продолжая тюкать по камню. Он осторожен: вокруг уже столпились зеваки, и среди них юнцы с красными повязками. В таком окружении много не скажешь. Недаром сейчас китайцы отвечают на вопросы односложно. Чтобы выжить в разгар «культурной революции», нужно быть очень осторожным да и удачливым вдобавок. Ничья жизнь не гарантирована. Никто не знает, что с ним будет завтра, а дальше и не загадывают.

Универмаг на Сидане, куда я регулярно езжу, по-прежнему полон народу. Это — старинные торговые ряды, почти без следов модернизации. Сложная система коридоров, переходов, галерей, крытых двориков. Магазины, театрики, рестораны, столовые, закусочные, пельменные. На прилавках обычные сейчас надписи: «Товарищи революционные покупатели! Если, по вашему мнению, какой-либо товар выглядит буржуазным, просьба сообщить администрации для принятия мер».

Выбор значительно сократился. Многое изъяли с прилавков. Повсюду одинаковое меню. В Пекине много было мусульманских харчевен, где вкусно готовили баранину. На Сидане я обычно усаживался за столиком прямо у входа в торговые ряды и брал жареную баранину.

Но сегодня харчевня закрыта, столики и скамейки беспорядочной грудой навалены вдоль стены, снуют хунвэйбиновские патрули. Проводят задержанных — кого держа под руки, кого с выкрученными за спину руками.

Мимо разгромленных магазинов иду к северу. В китайских городах, строго геометрически распланированных и ориентированных по странам света, всегда говорят: на юг, на север…

У сложного перекрестка Си-сы, на широкой боковой улице видны красные ворота. За ними — буддийский храм Гуанцзисы, один из самых знаменитых в городе. В 1958 году я осматривал его, сейчас, восемь лет спустя, это оказалось невозможным. Красивые ворота обильно облеплены прокламациями и ультиматумами. Авторы большинства — школьники, печатающие их на школьных ротаторах.

Храм строился при династии Цзинь (XII век). Потом достраивался при династии Мин (XV век). Тогда ворота были облицованы фигурной цветной черепицей.

Судя по прокламациям, хунвэйбины и «маленькие застрельщики» — школьники сбили с ворот черепицу собственноручно: не сумели заставить стариков монахов самих поработать молотками и зубилами.

Свернув с тротуара, я подошел к воротам и стал подбирать цветные осколки, на которых сохранились фрагменты изображений. Никто из многочисленных прохожих не подошел ко мне, никто не остановился поглазеть на иностранца. Напротив, они отворачивались и убыстряли шаг. Сама необычность такого поведения говорила о том, что я нарушаю определенный запрет.

Ворота были плотно захлопнуты, но сквозь щели старых рассохшихся досок я без труда оглядел первый дворик: опрокинутые железные курильницы, ободранные и помятые цветы, заколоченные досками крест-накрест двери ближайшего храмового зала. На досках надпись: «Снимать воспрещается!» Что осталось внутри, неясно. Хунвэйбины прошли здесь, все ломая и топча.

Всего неприятнее была запуганность окружающих, боязнь прохожих видеть и слышать, ужас перед наглым вандализмом.

Недалеко к западу от Си-сы поднимается белая буддийская ступа. Она расположена в глубине квартала. По узенькому переулку я прошел, пробираясь к ее основанию, среди любопытных черноглазых ребятишек, то и дело кланяясь бельевым веревкам. Тут музея не было, храмовые помещения занимали рабочий клуб, детская читальня и еще что-то в том же роде. Все было сохранено. Хунвэйбины не посмели развернуться в рабочем районе. Навстречу мне вышел заведующий читальным залом. Он побоялся пустить иностранца внутрь без бумаги с печатью.

Над головами у нас мелодично позванивали колокольчики, подвешенные на самой вершине белой ступы, у последнего кольца кладки под золоченой макушкой.

— Приятный звук, — заметил я.

— Они звенят даже при самом слабом ветре. Всегда звенят. — И он объяснил мне с удовольствием, что на такой большой высоте размещенные по кругу колокольчики непременно попадают в струи воздуха, хотя бы внизу стояли духота и безветрие.

— У вас внутри все цело? — спросил я, прощаясь.

— Да, храм мы сохраняем, — отвечал он.

Высоко в воздухе позвякивали колокольчики, доказывая справедливость его слов.

Провозгласив борьбу со старыми нравами, хунвэйбины принялись и за разрушение памятников культуры.

Разрушали преимущественно важнейшие, самые цепные храмы, прежде обращенные в музеи и охраняемые как памятники старины. Разрушали, чтобы показать: устанавливается «новый, революционный порядок», а новым хозяевам — хунвэйбинам — прошлое ни к чему.

Реакция во всем мире была столь единодушно осуждающей, что в начале сентября Чжоу Энь-лай издал директиву Государственного совета об охране памятников. Но директива запоздала — безнаказанный вандализм хунвэйбинов уже погубил столько древних ценностей, сколько не могло погубить разрушительное время.

Проезжаю мимо парка Бэйхай, парк закрыт. Из троллейбуса хорошо видно, как люди в спецовках скалывают барельефы с постамента буддийского храма на центральном холме. Вот почему оказался закрыт вход в парк.

На следующей остановке троллейбус пустеет, я схожу вместе со всеми. Пассажиры — бесплатные, тоже хунвэйбины, только не пекинские, а приезжие с мест. Они еще не «закалились» в горниле «культурной революции» и прибыли за «революционным опытом». Как и всякий китаец, попадающий в столицу, они приехали осмотреть императорский дворец, ныне музей Гугуи, «бывший дворец», по-китайски. Они очень мало видели в жизни, эти юноши и девушки из провинциальных местечек.

В музей меня не пускают. В нем открыта «выставка революционного воспитания», но заодно еще можно посмотреть императорские палаты и покои.

— Почему не пускаете? Разве здесь тоже были разрушения? — осведомляюсь я у ворот.

— Нет, нет. Музей охраняется. Здесь