«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца) - Алексей Николаевич Желоховцев

и подчинения. Неправый гнет калечит прежде всего тех, кто ему служит, чтобы их руками творить черное дело. За какие-нибудь четыре-пять лет лэйфэновская проповедь бездумной покорности, аскетизма и обоготворения другого человека породила погромщиков и насильников. Парадоксальность здесь только кажущаяся. Хунвэйбины были готовы убивать, угнетать и оскорблять тех, кого они не признавали людьми, — «уродов и чудовищ», «плохих элементов», «контрреволюционеров» и «эксплуататоров».

Раскроем скобки этих лицемерных выражении. «Уроды и чудовища» — руководящие партийные активисты, заподозренные в неверности Мао Цзэ-дуну, и вся социалистически мыслящая интеллигенция. «Плохие элементы» — это те, кто, повинуясь совести, остался верен партии, хотя и не занимал руководящего положения. Печальна их участь в руках озверевших фанатиков. «Контрреволюционеры» — это те, кто был недоволен «культурной революцией». По иронии судьбы среди них много ветеранов гражданской войны, которых не обезопасили ни старые раны, ни награды. «Эксплуататоры» — это квартиросдатчики, парикмахеры и портные, тот мелкий люд, кого некому защитить в Китае. Настоящих же эксплуататоров, капиталистов, национальную буржуазию, правительство трогать никому не дозволяло, даже хунвэйбинам.

Воспитание молодежи в духе Лэй Фэна, несомненно, одна из важных причин, которые привели к ее моральному перерождению. Но применялись и другие духовные яды, и самый сильный, давно известный и испытанный — мифы.

Попробуем разобраться в мифических представлениях, внушенных молодежи накануне «культурной революции». Лэйфэновская подготовка сделала ее особенно восприимчивой. Человек, отказавшийся от самого себя, легко верит всему, освященному словом вождя. Тем более что слово это было прямой лестью.

Напомню, что в июле 1966 года мне пришлось послушать речь Цзян Цин, супруги Мао Цзэ-дуна, выступавшей перед «революционной» студенческой молодежью. Она начала с того, что объявила молодых людей «носителями» «идей» Мао Цзэ-дуна. Только те, кто вырос за последние семнадцать лет, якобы по рождению обладают таким достоинством. Они будто бы лучше всех усваивают «идеи» Мао Цзэ-дуна, а ведь это наука наук! С презрением говорила Цзян Цин о «буржуазной» профессуре, которая «пичкает» молодежь «никчемными специальными знаниями» с подлым умыслом — «чтобы у студентов не оставалось времени усваивать великие идеи Мао Цзэ-дуна»!

Цзян Цин призывала студентов «терпеливо переубеждать» своих несознательных родителей. По ее словам, взрослые люди «заражены» понятиями старого общества и не способны проникнуться «идеями» Мао Цзэ-дуна так, как молодежь.

Последствия подобной лести в Китае можно было видеть на каждом шагу. Хунвэйбины потеряли уважение к старшим по возрасту — неслыханное прежде дело в стране с древней гуманистической традицией. В конце августа 1966 года, когда Пекин запрудили многотысячные толпы съехавшихся со всех концов Китая хунвэйбинов, пожилые люди избегали показываться на улицах — небезопасно! Могут остановить, могут окружить, могут допрашивать, что вы делали раньше и что делаете сейчас, могут проверить, хорошо ли вы усвоили «идеи» Мао Цзэ-дуна, и каждый раз — богатые возможности для обид, оскорблений и побоев, было бы желание, а желания хоть отбавляй! Хунвэйбины не стесняются. Чего им, собственно, стесняться? Они — носители «идей» Мао Цзэ-дуна, а остальное человечество до них еще не доросло.

Так же возник и следующий миф китайской пропаганды — легенда о национальной исключительности. Проповедь превосходства «китайского человека», смыкающаяся с неприкрытым расизмом. Чего стоит сама песенка «Пекин — Токио» об идущих в ногу народах Дальнего Востока с единой судьбой! Пекинские лидеры недаром ухаживают за Японией.

Но общность судьбы желтой расы занимает в пропаганде подчиненное положение по сравнению с пропагандой превосходства Китая над всем остальным миром. Молодежи внушается, что Китай — единственное «подлинно революционное» государство.

— Наши горы и реки — красные, всегда будут красными! — скандировали демонстрации хунвэйбинов. — Китай никогда не изменит свой цвет!

Далее, Китай — это страна «непрерывной революции».

Выслушивая трескучие «революционные» фразы хунвэйбинов, я спрашивал их попросту:

— Скажите, а ради чего нужна революция? Какая у нее цель?

И они не могли ответить по существу, потому что их «революция» — не для людей, не для человека, не для народа. Их революция лишена цели и смысла. Они говорили:

— Революция нужна для того, чтобы люди оставались революционными и страна оставалась революционной.

Что же значит такая тавтология? В действительности их «революция» нужна была, чтобы Китай оставался по-прежнему маоистским, взвинченным, взбаламученным, нищим и покорным. Только в условиях такого хаоса можно удержать великий народ в узде культа личности Мао Цзэ-дуна.

Наконец, для возбуждения националистического высокомерия в ходу еще один миф: Китай обладает… Мао Цзэ-дуном! Самый великий, самый мудрый, самый революционный, солнцеподобный… Разве есть где-нибудь на земле еще один такой вождь? Разве он сам не предмет национальной гордости, не повод для тщеславия и высокомерия?

Кстати, любопытно, что наши немецкие друзья, раскрывая страницы китайских иллюстрированных журналов на немецком языке, буквально вздрагивали от неожиданности и от недобрых воспоминаний: на них глядело слово «фюрер», повторенное на каждой странице десятки раз, крупным и мелким шрифтом, в репортажах, под иллюстрациями и в заголовках. Фюрер, фюрер, фюрер… было о чем задуматься.

Хунвэйбины приносили клятву, что они посвящают свою жизнь распространению «идей» Мао Цзэ-дуна. Сначала, разумеется, «великие идеи» должны были охватить Китай. Назывались разные сроки победы «культурной революции» — январь 1967-го, потом — сентябрь, потом — январь 1968 года. Прогнозы хунвэйбинов не сбывались; народное сопротивление возрастало.

Хунвэйбины охотно говорили о достоинствах китайского народа, о присущих простому человеку в Китае скромности, трудолюбии, организованности, бережливости, любви к семье и детям. Достоинства эти неоспоримы, но никогда их не выдвигали в качестве довода в пользу национального превосходства. Хунвэйбины считали лучшие черты народа своим сильнейшим аргументом. Но таковы ли были они сами? Были ли в них качества трудящегося китайца?

Когда на работу в советское посольство в Пекине приехал из СССР шофер, обыкновенный рабочий парень, он был поражен тем, что увидел на улицах китайской столицы. Бесконечным людским потоком, сменяя друг друга, проходили шествия и демонстрации, на грузовиках проносились «оперативные ударные отряды» хунвэйбинов с красными повязками, маршировали строем приезжие из провинции. Люди бродили, махали красными книжечками, скандировали лозунги, пели песни, громили магазины, парикмахерские, учреждения…

— Сколько дармоедов, — не выдержал шофер. — И кто их кормит?

Китайский народ их вынужден был кормить, эти миллионные толпы молодых погромщиков.

Понимая это, трудно было слушать спокойно рассуждения о скромности, бережливости и трудолюбии от тех, кто годами не ударял пальцем о палец, от тех, кто хрипел, сорвав глотку, на полуночных дискуссионных сборищах и «судах» над схваченными жертвами.

Но характеристика хунвэйбинов будет неполной, если не сказать о яростном, фанатичном антисоветизме, который они усвоили. Они называли советских людей «современными ревизионистами» и ставили борьбу с нами на первое место, отводя американскому империализму лишь второе,