Опасные гастроли - Далия Трускиновская

— И выгораживают убийцу своего друга? Что вы такое говорите?!.

— Знаю, что говорю. Вся эта труппа в Риге — чужаки. Они всюду — чужаки, и их мало беспокоит, что делается за оградой Верманского парка, они живут своей жизнью. Возможно, она кинули вас на растерзание полиции, чтобы потом, уехав из Риги, посчитаться с убийцей итальянца и примерно его наказать.

— Да! Именно так и есть! — воскликнула я. — Они знают, кто убийца! И они уже расправились с ним! Потому что это — Карл Шварц! Он мог завидовать итальянцу хотя бы потому, что итальянец — молод и всеми любим, а сам он уже почти никто, оставлен в цирке из жалости!

Я имела в виду, что в мире цирковых штукарей возможность выходить на манеж, показывать свое мастерство и срывать рукоплескания — все равно, что, скажем, при дворе камергерский ключ или орден Андрея Первозванного. Оказалось, меня поняли без объяснений.

— Логично! Но что в таком случае означает суета с ножами?

— Означает то, что Карл выдернул нож, по которому его можно было опознать. Ведь бывают ножи с приметными рукоятками. Возможно, он этот нож не выбросил, а где-то спрятал. Казимир с Адамом отыскали его — и он послужил орудием возмездия.

— Вы правы, мисс Бетти… то есть, Елизавета Ивановна. Все выходит очень складно! — Алексей Дмитриевич прямо сиял неподдельной радостью. И вдруг его лицо изменилось — он вспомнил про подозрительного нищего.

— Да мало ли, по какой причине старый и безобидный безумец за мной увязался? — спросила я. И задумалась — тот взгляд, который я встретила во дворе, у стены сарая, безумным, кажется, не был…

В дверь постучали. Я сказала: «Входите!» Следовало бы произнести «Entrez!», но мне хотелось говорить по-русски, я чувствовала, насколько нелепо прозвучит в трактире это «Entrez!».

Вошел высокий, плечистый и бородатый молодой мужик, одетый на староверский лад, в длинный кафтан и непременные смазные сапоги.

— Господин Сурков, у нас неладно, — сказал он, поклонившись Алексею Дмитриевичу и не обращая на меня ни малейшего внимания.

— Что стряслось, Федот?

— Гаврила пропал. Яков Агафоныч просил вас приехать к цирку, сказал — вы-то там бывали, все устройство знаете.

— То есть как это — пропал?

— Яков Агафоныч, выходя из трактира, меня с собой кликнул, и мы поехали на Потапе — извозчика нашего Потапом звать. Ругался Яков Агафоныч, грозился Гаврюшку собственноручно выпороть. Приезжаем. Потапа оставили на эспланаде, сбоку, где липы уже выросли. Сами — к вертепу, обошли его кругом — Гаврюшки нет. А на Елизаветинской стоит Гришка-гусар. Он убогий, на деревяшке, при Александроневской церкви кормится. Мы его все знаем. Спросили — нашего Гаврилу не видал? Говорит — нет, не было. Тут Яков Агафоныч догадался. Спрашивает — а не бегал ли тут дурак в нашенском кафтане и в черном парике, который идет ему, как корове седло? Гришка отвечает — бегал какой-то взад-вперед. Сам-то он на деревяшке своей медленно к церкви ковыляет, а Гаврюшка сперва обогнал его, потом назад повернул, суетился очень. И вдругорядь обогнал, и глядь — опять назад бежит. Гришке стало любопытно, он обернулся — и видит, что дурак в парике взбежал по ступенькам к дверям вертепа, с кем-то там совещается. И вдруг садится рядом с нищим — там, у вертепа, свой нищий завелся. Убогие-то друг дружку знают, а про этого Гришка ничего сказать не мог. Ну, ему что — он дальше побрел, но еще раз обернулся. А там, на крыльце, уже никого…

— То есть, его в цирк затащили? — спросил Алексей Дмитриевич.

— Сдается, он в вертепе, а взял его туда тот нищий.

— Это странно… — пробормотал Алексей Дмитриевич. — Что Гаврюшу туда понесло, понятно. А вот нищий зачем туда залез?

— Яков Агафоныч там остался, сидит в саду, смотрит сквозь ограду, меня за вами прислал.

— Елизавета Ивановна, прошу вашей комнаты не покидать, — сказал Алексей Дмитриевич, вставая.

— Напротив — я поеду с вами!

— Там дело смутное, я не хочу еще и о вас беспокоиться.

— Я тоже имею к этому делу кое-какое отношение! И не разубеждайте меня!

Сама не знаю, откуда во мне вдруг взялось столько отваги. Подозреваю, что мне просто было необходимо переупрямить господина Суркова и настоять на своем. А это желание переупрямить — дурной знак. Обычно оно возникает у меня при опасении, что приятельские отношения с мужчиной чреваты чем-то иным с его стороны… или же с моей…

Я снова надела шляпку и закуталась в шаль. Очевидно, древние римляне запахивались в тоги свои таким энергическим движением, как я в эту шаль.

Он понял, что спорить со мной бесполезно.

— Алексей Дмитриевич, — сказала я, когда мы уже ехали по Елизаветинской. — Мне вот что не дает покоя. Бедный Карл Шварц — мужчина ростом выше среднего и с приметной сединой. Его голова была почти белой. Так как же тот человек, о котором вы говорили, тот конокрад-неудачник, мог в темноте спутать его с женщиной? Да еще со мной? Это совершенно невозможно.

— Он до того был напуган похищением, что врал на каждом слове.

— Каким похищением?!

— Ларионов послал своих молодцов в Берг, где он прятался в имении своего друга Крюднера, и они вытащили его ночью в окошко.

— Не будет ли неприятностей с полицией?

— Не будет. Крюднер наверняка знает, откуда взялись две белые лошади в его табуне. Он не дурак, чтобы самому на себя доносить: вяжите меня, я пособник вора! Затаился, я думаю, и жаловаться на кражу не станет.

Я еще раз подумала, что за таким, как Ларионов, женщина — как за каменной стеной. Конечно, он держит всех домашних в ежовых рукавицах, и мне бы такое обхождение не понравилось. Но одному Богу ведомо, как я устала отвечать за свои решения и поступки!

— Хотелось бы мне поглядеть в глаза этому вашему Платону Васильевичу.

— Боюсь, что именно этого вам и не миновать.

Мы подъехали к перекрестку Дерптской и Александровской.

— Елизавета Ивановна, окажите любезность — найдите там, в парке, Ларионова, — попросил Алексей Дмитриевич. — Он сидит в каком-то боскете, под зеленой веточкой, и смотрит на цирковую дверь. Вы этот парк лучше знаете.

Я без возражений отправилась искать Ларионова. И обнаружила его в том единственном месте, откуда была хорошо видна дверь вместе с сидевшим на пороге подозрительным нищим. Надо сказать, зрелище было диковинное — в парке, где бегают нарядные детишки, прохаживаются барышни в светлых платьях и светские щеголи, сидит, один на широкой белой скамье, мрачный купец-старовер, весь в черном.

— Что Гаврюша? — тихо спросила я.

— Не появлялся. А этот, сивый, преспокойно вышел и уселся, да как! Я было подумал, что и он — из штукарей де Баха. Только что стоял прямо, тут ноги скрестил — и вот он уже сидит по-турецки! Ни у одного турка так ловко не получится. Такой же он нищий, как я — китайский богдыхан.

Ларионову и в голову не пришло встать при моем появлении. Очевидно, любезность он соблюдал только при Алексее Дмитриевиче, которого искренне уважал, а я для него была — как пустое место. Он охотно подарил бы мне пуд кружев и батиста, потому что женщинам полагаются кружева и батист, но списал бы это в своих конторских книгах на убытки от воров или от дурной погоды.

— Что сказать Алексею Дмитриевичу?

— Ничего. Оставайтесь тут, я сам к нему пойду. Он где?

— На углу Дерптской и Александровской.

— Не упускайте из виду нищего и дверь.

С тем Ларионов поднялся и пошел прочь. Я же села и стала размышлять.

Платон Васильевич, которого я не имею чести знать, видел, как женщина вонзает кинжал в грудь Лучиано. И вдруг на месте этой женщины оказалась я. Он побежал за мной следом — зачем, пока неведомо. Он не кричал «стой!», не кричал «держите убийцу!», он просто бежал следом. И попал под толстую трость Алексея Дмитриевича.

Вопрос: что же он видел на самом деле?

Видел ли он, как падает от удара Лучиано Гверра? И сразу же затем — мое появление? И как он мог не заметить седой головы Карла — раз уж свет от лампы, или свечки, или что там горело в углу, позволил разглядеть меня, то почему не позволил разглядеть конюха?

А если это был не Карл, то кто же?

Может, и впрямь одна из цирковых дам решила покарать итальянца за измену? Я не знала, существуют ли в природе цирковые дамы, кроме Лауры де Бах, ее невестки и Клариссы, но полагала, что некоторые из наездников, конюхов или акробатов могут иметь жен. Итак, что могло произойти той ночью? Когда на конюшню вторглись конокрады, началась суматоха. Ваня, осознав свой проступок, побежал прочь от Платона Васильевича, а за ними обоими погнался Лучиано Гверра. В это время на конюшне был некто Х. (господин Х. либо госпожа Х.), который оказался настолько хладнокровен, что понял: вот время осуществить месть! Этот человек выбежал в дугообразный коридор с другой стороны…

Я стала чертить прутиком план цирка. По геометрии у меня всегда были лучшие баллы, я умела нарисовать окружность без циркуля лучше, чем иные с циркулем. И вот я изобразила на усыпанной песком дорожке манеж, окружила его двумя рядами лож, далее пристроила к нему вытянутый прямоугольник конюшни и помещение, в котором находились люди и лошади, ожидая своей очереди участвовать в представлении. Дугообразный коридор начинался от занавешенного сукном входа в это помещение справа и завершался другим входом, слева. Закуток, где я обнаружила тело, был слева от парадного входа. И, значит, пока несчастный Лучиано преследовал конокрада, неведомый мститель очень быстро обежал манеж с другой стороны и затаился в закутке — тем более, что там было нечто вроде прилавка для торговли сладостями. Затем, пропустив Ваню с конокрадом, он выскочил и ударил Лучиано ножом в полной уверенности, что это убийство припишут похитителям лошадей.