Варан - Марина Дяченко

Краем глаза он уловил движение. Поднял голову.

Она стояла в пяти шагах. Между сомкнутыми ладонями билось, шипя, зеленое пламя.

— Ты мертв, — сказала она глухо, и Варан вспомнил надпись на железном замке, виденную много лет назад.

Он смотрел ей в глаза, рассеянно улыбался и искал путь к спасению. Не складывалось, не срасталось; влево бросайся или вправо — колдунья подошла слишком близко… он позволил ей подойти… впрочем, помешать он все равно не смог бы…

— Ты усыпил меня, — сказала она.

— Нет.

— Ты врешь! Ты усыпил меня, чтобы ограбить и убить!

— Нет.

— Ты уже меня ограбил! — она посмотрела на белый листок, развернутый у Варана на коленях. — Тебя прислали пожиратели падали! Ты… мертв.

Она шагнула вперед, раскрывая руки.

За секунду до того, как зеленая огненная струя вырвалась из ее ладоней, из-за развалин вылетела, размазавшись в прыжке, лохматая оскаленная бестия. Упала колдунье на спину, повалила на землю и вцепилась в горло.

Тюфа не знала благородства. Она кидалась со спины и била лежачих. Она была, возможно, трусовата, но жизнь Варана показалась ей достаточным поводом, чтобы рискнуть не только существованием своим, но и честью.

Колдунья не издала ни звука. Тюфа тоже; впрочем, это не имело значения. Через секунду их обеих накрыло зеленое пламя.

Глава вторая

— Господин мой, срочные новости. Господин мой, письмо!

Варан с трудом оторвал от подушки тяжелую голову. Треск огня, беззвучная борьба, разлетающиеся зеленые жгучие брызги — все было, как наяву. Требовалось время, чтобы отдышаться и понять, что Тюфы нет и колдуньи тоже нет, что рядом ворочается Лика, что это ее рука ложится на влажное от пота плечо:

— Ты опять…

— Господин мой, — бормотал слуга за дверью. — Господин, срочное письмо!

Что-то случится, подумал Варан. И это к лучшему. Слишком давно ничего не случалось.

Он поднялся и накинул халат.

— Я боюсь, — пробормотала Лика.

— Ерунда. Спи.

Длинный коридор — сто пятнадцать шагов, в соответствии с его нынешним статусом — освещен был теплыми желтыми огнями. В свое время он строго запретил зажигать в доме светильники, горящие голубым или белым. Цельнокроеная ковровая дорожка — настоящая шкура шерстистой змеи Хаа — в ночном освещении казалась золотой.

— Раскрой, — велел Варан слуге.

Слуга рванул за красный шнурок, и конверт из шелковой ткани распался надвое. В мягкий желтый свет коридора влились новые тона: печать на письме нервно переливалась императорской радугой. Слуга задрожал. Варан поморщился и взял письмо из его трясущихся рук.

Его услуги срочно требовались Подставке. Посреди ночи. Только и всего.

— Буди всех, — сказал Варан со вздохом. — Мыться-бриться-одеваться, как на большой праздник. Его Незыблемость Императорский Столп призывает меня, поэтому через полчаса я должен быть в экипаже… Да не трясись. Ничего не случилось.

По дому пронеслась тревога. Наполнили ванну, включили все фонтаны и водопады; поднимающиеся со дна пузырьки щекотали кожу, змеистые прохладные струи смывали воспоминания о Тюфе и о зеленом огне. Надо кому-то рассказать ту историю — хотя бы Лике. Варан столько раз собирался — и всегда что-то отвлекало…

На дне ванны, в самом глубоком месте, лежало несколько зеркальных раковин. Варан сам себе придумал добрую примету — глядеться в одну из них перед важным или ответственным делом. Вот и сейчас он нырнул (а глубина ванны была пять человеческих ростов), выбрал самую большую — и в свете донных огоньков увидел загорелого, лысеющего, сурового на вид горни лет сорока. Из ноздрей горни вырывались, улетая наверх, радужные пузырьки.

Время, сказал Варану незнакомый лысеющий горни. Ты плаваешь уже десять минут, а Подставка ждет. Не то чтобы мы его боялись — но вдруг ему в самом деле нужна помощь умного человека?

Варан криво улыбнулся своему отражению, осторожно положил раковину зеркалом вниз и поднялся на поверхность. Слуги смотрели на него круглыми глазами. Они так всегда смотрели, когда он нырял. Горожане, в жизни не совавшие носа дальше второго кордона, они не видели моря, хоть жили на побережье.

— Одеваться, — приказал Варан.

Его растерли жесткими полотенцами и облачили в несколько слоев тончайшей ткани — одеяние столь сложное и запутанное, что Варан никогда бы не сумел натянуть его самостоятельно. Да что там: с помощью пары слуг не сумел бы тоже — здесь требовалось по меньшей мере полдесятка. Впрочем, носить это было приятно и необременительно: нигде не жмет и не трет, никогда не холодно и не жарко, не стесняет движений и вызывает приступ почтения у любого, кто окажется на дороге…

Экипаж, присланный Подставкой, был всего лишь креслом на платформе. Правда, креслом из кости пещерной несыти, но дороговизна материала на удобстве никак не сказывалась.

Варан уселся, закинув ногу за ногу, и легонько ткнул возницу костяшками пальцев. Возница стукнул каблуком по платформе; под деревянным настилом послышались сопение и лязг. Кресло с Вараном дрогнуло, на секунду накренилось, сразу же выпрямилось и поднялось над землей. Ездовые саможорки, во время ожидания совсем сплющившиеся, теперь приняли рабочую форму.

Возница еще раз стукнул каблуком. Платформа дрогнула и двинулась вперед, с каждой секундой быстрей. Панцири саможорок лязгали — справа тише, слева громче. На скорости это лязганье сливалось в один нудный дорожный гул.

Варан прикрыл глаза. Мягкое покачивание кресла напомнило ему, что сейчас ночь, что он всего два часа как лег и что прошедший день был, скромно говоря, тяжелый. Накануне проклятые писцы, его подчиненные, окончательно вывели его из себя: то, что должно быть сделано давным-давно, оказывалось едва начатым, тот, кто клялся, что все понимает, на деле не понимал ничего, копировщики тратили недели, чтобы красиво нарисовать глаза Шуу, а на мелкие неточности вроде неправильной горизонтали или «пропажи» озера вообще не обращали внимания. Варан обнаружил себя сидящим перед грудой испорченных копий, неразобранных отчетов и нерасшифрованных летописей; кричать и угрожать наказаниями — или даже наказывать — было так стыдно, а оставлять все как есть так невозможно, что Варан пошел в охранную канцелярию и взял там под честное слово ядовитого щелкуна.

Он рассадил писцов вдоль стен рабочего зала, после чего уселся в середине, обвел всех усталым взглядом и снял со щелкуна намордник.

Произведенное на писцов впечатление оказалось даже сильнее, чем он предполагал. Почти все знали, что щелкун кидается на резкие звуки — поэтому кричать никто не отважился, а кто и хотел бы — не смог из-за внезапной сухости в горле. Кто-то зажал ладонью рот, кто-то скорчился, прижимая руки к животу; все смотрели с ужасом. В их глазах Варан был сейчас сумасшедшим, самоубийцей, готовым погубить вместе с собой десятки невинных жизней.