Флибустьеры - Хосе Рисаль

Дверь отворилась, в мастерскую вошел Пласидо Пенитенте вместе с пиротехником, которому на днях отдавал распоряжения Симоун. Их окружили, засыпали вопросами.

— Мне не удалось поговорить с арестованными, — отвечал Пласидо. — Их, думаю, человек тридцать!

— Будьте начеку! — прибавил пиротехник, переглянувшись с Пласидо. Говорят, нынешней ночью ожидается резня…

— Ах, черт! — воскликнул Чичой, озираясь в поисках оружия, и, за неимением лучшего, схватил свой паяльник.

Хозяин так и сел, у него подкосились ноги. Простак-подмастерье уже видел себя зарезанным и заранее оплакивал участь своей жены и детей.

— Вздор! — сказал писарь. — Никакой резни не будет! Ведь советчик самого, — он многозначительно поднял палец, — к счастью, заболел.

— Симоун!

— Кхе, кхе, кхе!

Пласидо и пиротехник опять переглянулись.

— Вот кабы он не заболел…

— То резня была бы непременно! — закончил пиротехник, прикуривая сигарету над лампой. — А что тогда бы стали делать мы?

— Мы бы им показали резню! Подняли бы революцию и…

Ювелир раскашлялся так, что конец фразы никто не расслышал. Слова Чичоя, видимо, не сулили ничего доброго властям, судя по тому, как яростно размахивал он паяльником и какие строил гримасы, подобно японскому трагическому актеру.

— Уверен, что он только прикинулся больным, — просто боится выйти из дому! Ну, повстречайся он мне…

На ювелира снова напал отчаянный кашель, и он предложил разойтись.

— Но все-таки будьте готовы, — на прощание говорил пиротехник. — Может случиться, что перед нами встанет выбор: быть убитым или убивать.

Несчастный хозяин раскашлялся еще сильнее, и подмастерья стали расходиться, унося с собой молотки, напильники и другие инструменты, которые можно обратить в оружие: они готовились дорого продать свою жизнь. Вместе с ними вышли Пласидо и пиротехник.

— Будьте осторожны, прошу вас! — жалобно напутствовал работников хозяин.

— А вы уж не оставьте в беде мою вдову и моих сироток! — умолял простак еще жалобней.

Бедняге казалось, что он уже изрешечен пулями и похоронен.

Стража у городских ворот, была в эту ночь заменена испанскими артиллеристами. Когда на следующий день Бен-Саиб отважился с первыми лучами солнца выйти на прогулку и, кстати, проверить состояние городской стены, он увидел на ее откосе, неподалеку от Лунеты, труп молоденькой филиппинки в изодранной одежде. Бен-Саиб содрогнулся от ужаса, затем потрогал труп концом трости, оглянулся на ворота и пошел дальше, придумывая на ходу сентиментальную историю об убитой филиппинке.

Однако в последующие дни в газетах не появилось ни строчки о несчастной девушке, зато подробно сообщалось о том, сколько людей упало на улице, наступив на банановую кожуру и поскользнувшись; сам Бен-Саиб, видимо не найдя лучшей темы, поместил многословное описание циклона, который разрушил в Америке много селений и погубил свыше двух тысяч человек. Статья была написана высоким слогом, и между прочим в ней говорилось:

«Чувство милосердия, более свойственное нациям католическим, чем каким-либо иным, и мысль о сыне божьем, из милосердия пожертвовавшем собой ради спасения человечества, пробуждает в нас («Sic!») сострадание к себе подобным, и мы возносим мольбы к небу, чтобы наши острова, терпящие столько бедствий от циклонов, не постигла участь Соединенных Штатов!»

«Горациус» не упустил случая кольнуть соперника. Также ни словом не обмолвившись об убитых и о замученной девушке, он ответил в своем «Фейерверке»:

«После громких слов о милосердии и человечество брат Ибаньес, он же Бен-Саиб, молит бога только за Филиппины.

Впрочем, это понятно.

Ведь он не католик, он, как читатель помнит, мусульманин, а чувство милосердия более свойственно и т. д. и т. д…»

XXIX

Последнее слово о капитане Тьяго

Talis vita, finis ita[171].

Капитан Тьяго хорошо закончил жизнь, мы хотим сказать, что похороны были всем на удивленье. Правда, приходский священник заметил отцу Ирене, что капитан умер без покаяния, но почтенный монах насмешливо улыбнулся и, потирая кончик носа, ответил:

— Полноте, уж мне-то лучше знать! Кабы отказывать в погребении всем, кто умер без покаяния, мы разучились бы читать «De profundis»![172] Вы отлично знаете, что подобные строгости соблюдаются, лишь когда непокаявшийся не имеет гроша за душой. Но капитан Тьяго!.. А вам разве не приходилось хоронить язычников-китайцев, да еще с заупокойной мессой?

Душеприказчиком капитан Тьяго назначил отца Ирене; свое имущество он поделил между обителью святой Клары, папой, архиепископом и духовными орденами, двадцать песо завещал бедным студентам. Последний пункт был вставлен по совету отца Ирене, слывшего покровителем учащейся молодежи. Пункт о двадцати пяти песо, предназначенных Басилио, капитан Тьяго вычеркнул из-за того, что в последние дни юноша недостаточно почтительно относился к нему. Однако отец Ирене восстановил этот пункт, заявив, что готов взять расход на себя, — так-де велит ему совесть.

На следующий день после кончины капитана в его доме собрались друзья и знакомые: они обсуждали весть о новом чуде. Рассказывали, что в самый момент кончины капитана Тьяго монахиням явилась его душа в ослепительном сиянии. Господь, видимо, даровал ей спасение в награду за мессы, которые капитан заказывал, и за щедрые пожертвования. Никто не сомневался в истинности происшествия, его описывали во всех подробностях. Капитан Тьяго, разумеется, был во фраке, щека, как обычно, оттопырена комком буйо, в руках трубка для курения опиума и бойцовый петух. Старший причетник, слушая эти речи, важно кивал головой и думал, что, когда он умрет, то душа его, верно, явится с чашкой белого таху — без этого бодрящего напитка он не мыслил себе блаженства ни на земле, ни в небесах. Говорили только о чуде — о прокламациях, конечно, никто не заикнулся. А так как среди пришедших оказалось немало игроков, то рассуждения о загробной жизни капитана Тьяго имели вполне определенную окраску. Одних занимал вопрос, пригласит ли капитан Тьяго святого Петра на сольтаду, станут ли они держать пари, возможно ли бессмертие души для петухов. То были вопросы вполне во вкусе создателей наук, теорий и систем, которые зиждутся на откровении и догме. Приводились выдержки из молитвенников, из книжечек о чудесах, из проповедей, описаний рая и тому подобное. Философ дон Примитиво, сияя от гордости, так и сыпал цитатами из богословов.

— Там никто не проигрывает, — с важностью утверждал он. — Проигрыш всегда огорчение, а на небесах не может быть огорчений!

— Но все-таки кто-нибудь должен выиграть, — возражал Аристоренас, заядлый игрок. — Разве может господь лишать человека высшего блаженства, когда берет его на небо?

— Очень просто — выигрывают оба!

Мартин Аристоренас, всю жизнь проведший на петушиных боях, твердо знал, что если один петух выигрывает, то другой проигрывает. Поэтому он не мог согласиться с утверждением дона Примитиво, самое большее, он допускал ничью. Напрасно тот блистал латынью, Мартин Аристоренас только качал головою — латинский язык философа он понимал без труда. Дон Примитиво говорил, что an gallus talisainus, acuti tari armatus, an gallus beati Petri bulikus sasabungus sit[173] и т. д., наконец прибегнул к аргументу, которым обычно пользуются, чтобы окончательно разбить противника:

— Ты губишь свою душу, дружище Мартин, впадаешь в ересь! Cave, ne cadas![174] Право, я перестану играть с тобой в монте! И в партнеры тебя не возьму! Ты отрицаешь всемогущество господа! Peccatum mortale![175] Ты отрицаешь единство святой троицы — трое суть один и один есть три! Берегись, приятель! Ты косвенно отрицаешь, что два существа, два разума, две воли могут обладать единым стремлением! Берегись!

Мартин Аристоренас побледнел и притих, а китаец Кирога, с интересом следивший за диспутом, почтительно предложил философу превосходную сигару и нежным своим голоском спросил:

— А сто, мозно с Килистом делай конталакт на аленду петусиных боев? Когда я умилай, буду там алену делзи? Да?

Другие больше говорили о самом покойнике, вернее, о том, в какой одежде его похоронят. Капитан Тинонг предлагал францисканскую рясу: у него как раз была отличная, ветхая заплатанная ряса, ценнейшая вещь! По уверениям монаха, подарившего ее капитану в обмен на тридцать шесть песо, она предохраняла тело от адского пламени — в подтверждение чего капитан Тинонг тут же рассказал несколько историй, заимствованных из душеспасительных книжек, которые раздают священники.

Капитан Тинонг очень дорожил этой реликвией и все же готов был расстаться с ней ради друга, которого за время болезни ни разу не навестил. На это ему весьма резонно возразил портной: если монахини видали капитана Тьяго, возносившимся на небо во фраке, значит, именно во фрак его и следует облачить, причем ни пальто, ни плаща не нужно; во фраке, как известно, отправляются на бал, на празднество, а в горних чертогах покойнику предстоит, конечно, что-нибудь в этом духе… И подумайте, такая удача, у него случайно есть готовый фрак, который он согласен уступить за тридцать два песо, — куда дешевле, чем обойдется францисканская ряса! С капитана Тьяго он гроша лишнего не возьмет — ведь покойник был его клиентом и, нет сомнения, станет его покровителем на небесах. Однако отец Ирене на правах душеприказчика отверг оба предложения и распорядился облачить покойника в один из старых костюмов, благочестиво заметив, что господь не взирает на одежды.