Флибустьеры - Хосе Рисаль

— О нет! — гордо выпрямляясь, возразил сановник. — Ваше превосходительство не заставляете, вы не можете заставить меня разделить вашу ответственность! А мою ответственность я понимаю иначе, нежели вы свою, и, помня о ней, хочу сказать вам то, о чем так долго молчал. О, не надо морщиться, ваше превосходительство! Если я приехал сюда в этом чине, а не в другом, это еще не означает, что я должен согласиться на роль бесправного, бессловесного раба. Я не хочу, чтобы Испания утратила эти богатейшие владения, эти восемь миллионов покорных, терпеливых подданных, которые живут, не зная, что их ожидает завтра! Но я не хочу также марать руки в этой грязной, бесчеловечной эксплуатации, не хочу, чтобы когда-нибудь сказали об Испании, будто она, после отмены работорговли, продолжила ее в еще больших размерах, прикрывая темные дела своим стягом и мишурой либеральных установлений. О нет! Величие Испании не в том, чтобы угнетать другие народы; Испания сама себе довлеет; ее величие было не меньшим и тогда, когда она владела лишь своей собственной территорией, отвоеванной у арабов! Я, как и вы, испанец, но прежде всего я — человек, и для меня превыше всего, превыше самой Испании, стоит ее честь, стоят высокие принципы нравственности, нерушимые, вечные принципы справедливости! Такой образ мыслей вас удивляет? Еще бы! Ведь вам не понять величия, заключенного в слове «испанец», нет, не понять! По-вашему, испанец может стать пиратом, убийцей, лицемером, подлецом, всем, чем угодно, только бы сохранить свое богатство; а по-моему, испанец может отказаться от всего — от владений, от могущества, от денег, только бы сохранить честь! Ах, сударь мой, все мы возмущаемся, читая о том, что сила попирает право, и мы же рукоплещем, когда видим воочию, как сила, прибегая к хитроумным уловкам, извращает право, заставляет его служить ей и оправдывать ее… Именно потому, что я люблю Испанию, я говорю с вами так и не страшусь ваших нахмуренных бровей. Я не хочу, чтобы грядущие века назвали Испанию мачехою и вампиром малых народов. О, это была бы чудовищная насмешка над благородными замыслами наших древних государей! Как исполняем мы их священные заветы? Они обещали этим островам защиту и справедливость, а мы играем жизнью и свободой здешних обитателей; они обещали принести сюда цивилизацию, а мы ей всячески препятствуем из страха, как бы филиппинцы не захотели более достойного существования; они обещали дать свет, а мы слепим народу глаза, чтобы он не видел нашей вакханалии; обещали наставить в добродетели, а мы поощряем пороки; вот почему вместо мира, достатка и справедливости здесь царит страх, торговля хиреет, неверие ширится в народе. Поставим себя на место филиппинцев и спросим, что делали бы мы в их положении! А-а, в вашем молчании я читаю ответ: «Мы бы восстали». Да, если положение не улучшится, они, придет время, восстанут, и, ручаюсь, справедливость будет на их стороне, а также сочувствие всех честных людей, всех истинных патриотов! Когда у народа отнимают свет, кров, свободу, справедливость — блага, без которых жизнь невозможна и которые суть неотъемлемое достояние человека, — народ имеет право поступить с теми, кто его тиранит, как мы поступаем с разбойниками. Здесь нет исключений — ограбил проезжего, получай по заслугам! И всякий человек, который не примет сторону жертвы, становится соучастником и покрывает себя позором. Да, я — человек штатский, и годы охладили жар моей крови, но я отдал бы ее всю до последней капли, если бы понадобилось защитить Испанию от чужеземных захватчиков или от притязаний ее мятежных провинций. И точно так же, клянусь вам, я стал бы на сторону угнетенных филиппинцев, ибо предпочитаю погибнуть, защищая попранные права человека, нежели способствовать победе эгоистических стремлений какой-либо страны, даже если страна эта называется Испанией!..

— Вам известно, когда отходит почтовый пароход? — холодно спросил его превосходительство, когда важный сановник кончил.

Тот пристально взглянул на генерала, кивнул головой и молча удалился.

В саду его ждал экипаж.

— В тот день, когда вы провозгласите независимость Филиппин, — погруженный в свои мысли, сказал он слуге-индейцу, открывавшему дверцу, — вспомните, что были и в Испании сердца, которые бились согласно с вашими.

— Куда прикажете, сударь? — переспросил слуга, не поняв его.

Два часа спустя важный сановник подал прошение об отставке и заявил, что с ближайшим почтовым пароходом вернется в Испанию.

XXXII

Последствия прокламаций

После истории с прокламациями многие матери потребовали, чтобы их сыновья немедля оставили занятия и возвратились домой — заниматься хозяйством или попросту бездельничать.

Но и без того на экзаменах большинство студентов срезались, из членов пресловутой Ассоциации, о которой больше не было речи, почти никто не закончил курса. Пексон, Тадео и Хуанито Пелаэс не выдержали экзаменов. Пексон воспринял удар вполне спокойно и с обычным своим дурашливым смешком заявил, что поступит клерком в какую-нибудь контору. Тадео, наконец дождавшийся вечного праздника, устроил себе фейерверк: сложил большой костер из учебников. Только Хуанито Пелаэс был расстроен, теперь он должен был ходить в магазин отца, собиравшегося взять его в компаньоны, а, по мнению плута, в магазине было куда менее забавно, чем в университете; но вскоре друзья заметили, что горб Хуанито снова округлился, — верный признак хорошего настроения. Остальным членам Ассоциации тоже пришлось оставить университет — к великой радости матерей, которым всегда кажется, что их сыновья будут повешены, если станут слишком учеными. Богач Макараиг, глядя на такую расправу с товарищами, почел за лучшее не рисковать и, раздобыв за большие деньги паспорт, поспешно отплыл в Европу: недаром говорили, что его превосходительство, желая платить добром за добро и радея об удобствах филиппинцев, не разрешал выезда тем, кто не представит неопровержимых доказательств, что располагает средствами для привольной жизни в европейских городах. Из наших знакомых больше всех повезло Исагани и Сандовалю: первый, хотя и провалился почти на всех экзаменах, успешно сдал предмет, читаемый отцом Фернандесом; второй сдал все, ошеломив экзаменаторов потоками своего красноречия. Лишь Басилио ничего не сдавал, не срезался, не уехал в Европу — он все сидел в тюрьме Билибид и каждые три дня его допрашивали. Вопросы были все те же, только следователи менялись. Казалось, они не выдерживали длительного общения со столь ужасным преступником и в страхе сбегали.

А пока следователи дремали на допросах или передавали дело один другому, пока кипа гербовых бумаг росла, как слой горчичников, которыми невежественный лекарь покрывает тело ипохондрика, Басилио узнал в подробностях о том, что случилось в Тиани, о гибели Хулии и об исчезновении Танданга Село. Синонг, тот самый побитый возница, который привез юношу в Сан-Диего, как раз находился в Маниле, он посещал узника и приносил ему вести с воли.

Ювелир Симоун тем временем выздоровел, по крайней мере так уверяли газеты. Бен-Саиб вознес благодарения «всемогущему, который печется о столь драгоценной жизни», и выразил надежду на то, что всевышний поможет обнаружить преступника, чье злодеяние остается безнаказанным благодаря милосердию пострадавшего, который слишком чтит слова великого страдальца: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают!» В таком возвышенном слоге выражал Бен-Саиб свои чувства в печати, меж тем как устно выведывал у всех, правда ли, будто богатей ювелир собирается устроить бал, закатить такой пир, какого еще здесь не видывали, по случаю своего выздоровления и в знак прощания со страной, где ему удалось изрядно умножить свои капиталы. Ходили слухи, что Симоун намерен уехать вместе с генерал-губернатором, чей срок истекал в мае, но, в то же время хлопочет в Мадриде о продлении срока полномочий и советует его превосходительству начать какую-нибудь военную кампанию, дабы иметь предлог остаться. Впрочем, говорили также, что его превосходительство впервые не внял советам своего любимца, считая долгом чести ни одним днем долее не задерживаться на вверенном ему посту, и поэтому следует ожидать, что бал состоится очень скоро. Симоун был непроницаем, он стал еще менее общителен, почти не показывался на людях и, когда заводили речь о предполагавшемся торжестве, загадочно улыбался.

— Да ну же, сеньор Синдбад, — сказал ему как-то Бен-Саиб, — поразите нас чем-нибудь истинно американским! Как-никак вы кое-чем обязаны этой стране.

— Несомненно! — криво усмехаясь, отвечал ювелир.

— Уж наверняка дом будет ломиться от гостей, не так ли?

— Возможно, да вот дома-то у меня нет…

— А дом капитана Тьяго, тот самый, который чуть не даром приобрел сеньор Пелаэс!

Симоун промолчал, но с тех пор его часто видели в магазине дона Тимотео Пелаэса, с которым, как говорили, он намеревался основать торговую компанию. Через несколько недель, уже в апреле, разнесся слух, что Хуанито Пелаэс, сын дона Тимотео, женится на Паулите Гомес, чьей руки домогалось немало филиппинцев и иностранцев.