На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

Знакомую печать.

– Он убил эту несчастную… – палец Таржицкого ткнул в Глеба.

– Тоже нет…

– Вы врете!

– И опять нет, – Земляной вытер руки о сукно стола. – Позовите кого-нибудь прикрыть ее, а лучше унести. Поднять все равно не получится…

– Вы прикрываете друг друга! – Михайло Евстратьевич постепенно наливался краснотой. Сперва побагровели уши, затем глаза, налился тяжелым багровым цветом нос, а по щекам поползли пятна. – В моем городе… в моем доме…

– Давно уже неспокойно, – Его императорское Высочество умели быть незаметными. – Вы, безусловно, человек многих достоинств…

Таржицкий дернул тугой узел галстука.

– Воздуха…

– И за здоровьем следить стоит, – это Его императорское Высочество произнесли с некоторой укоризной. – Помнится, в прежние времена вы куда больше внимания уделяли вопросу здоровья и общего благополучия. Но и вправду, откройте окно, что ли?

Воздух был влажным.

И принес запах лилий.

Таржицкий прислонился к стене, так и прижимая руку к горлу, его рот открывался и закрывался.

– Пусть найдут целителя. И госпожу Таржицкую. Не стоит ей бросать супруга в столь непростые для него времена…

…целителя нашли быстро.

А тело на столе прикрыли шторой, сдернувши ее с ближайшего окна. Штора оказалась несколько пыльноватой, но укрыла и несчастную, и стол.

…за что ее?

…только ли дело в желании подразнить Глеба?

…или в надежде, что он, увидавши кого-то, похожего на Анну, не поймет, в чем дело? Сорвется? Тьма ворочалась, тьма ворчала, что не стоит терять время в этой комнате.

Здесь вон и Его Высочество.

И Дед у дверей замер, нюхает воздух и бормочет под нос что-то пренедовольное. А тьма поторапливает.

– Настеньку… не надо, чтобы она видела… – голос Таржицкого слаб, и в нем слышится мольба. – Не надо…

– Как раз-таки и надо, – Его императорское Величество умели быть жестокими. – В противном случае она и дальше будет пребывать в заблуждении о своей непричастности… госпожа Таржицкая?

Она выглядела растерянной.

И смущенной.

И испуганной, хотя отчаянно пыталась совладать со своим страхом.

– Что… простите, что здесь происходит?

– Вот и нам, не поверите, весьма и весьма любопытно, что же здесь происходит? Отчего вы, госпожа Таржицкая, позволили подобному произойти в вашем доме? Подойдите.

Сейчас этому голосу нельзя было противиться.

И взгляд Таржицкой остекленел.

Она сделала шаг.

И еще один.

Пальцы ее дрожали, а левый глаз подергивался, губы же изогнулись в какой-то совсем уж безумной улыбке.

– Взгляните на эту женщину. Она вам знакома?

– Н –нет…

– Нехорошо лгать, – Его императорское Высочество покачали головой. – А ты, Глебушка, иди… мы же побеседуем о том, что женщины в некотором роде куда изворотливей и умнее мужчин. Вот тебе, скажи, пришла бы в голову мысль воспользоваться нынешней ситуацией, чтобы избавить супруга от любовницы?

– Значит… все-таки… она? Машенька… – охнул Таржицкий. – Машеньку за что…

– За то, что ты… ты позабыл обо всем… обо всех, кроме Машеньки… Господи, да за что мне это? Он… все прожекты и прожекты… свое состояние истратил, мое приданое… я умоляла его не увлекаться, так нет же… позанимал.

Дверь не стала препятствием для этого высокого голоса, в котором звенели истеричные ноты.

– Я ему дочь родила, а он… драгоценности продал! Мои продал, а Машеньке жемчуга поднес! Думал, я не узнаю?! Да мне в тот же день!

– Простите, – Светлана Таржицкая вцепилась в рукав Глеба. – Что там… что происходит?

А он лишь плечами пожал, не зная, как сказать.

Что происходит?

У Таржицкого вот-вот сердце откажет, хотя он, если разобраться, виновен лишь в излишней самоуверенности. Частый, как выяснилось, грех среди мужчин. И не Глебу за него судить.

– Матушка, да? – Таржицкая руку отпустила. Выглядела она бледной, несколько растерянной. – Мне… мне нужно там быть?

– Вы целитель? Или ваша подруга? Если так, то стоит, но… может быть неприятно.

Судорожный вздох.

И онемевшие пальцы, которая Таржицкая подносит к губам.

– Ты никогда меня не любил… а эта… эта потаскуха… сына родила! Он его признать собирался! Признать! Чтобы все… о ней… обо мне…

– Я… пожалуй, пойду? – Светлана поднялась на ступеньку и тихо добавила. – Извините… она, наверное, не в себе. А вам… стоит поспешить. Я… не уверена, но отец… он сказал, что сегодня проблема решится. Правда, боюсь, он не думал, что так… и я не знаю, что должно произойти. Только не здесь…

…спешить.

Глеб знал, что не успеет.

И не удивился, увидев Земляного с парой коней.

– Я подумал, что так оно будет быстрее. Дед говорит, что в полночь к нам заглянут. И что… возможно, кто-то снимет защиту.

Он отвел взгляд.

Снять защиту невозможно, а вот открыть калитку, маленькую такую калитку, которая надежно упрятана под косами плюща, легко.

Только не у каждого получится.

Больно? Немного. И хотелось заорать, послать их всех, но вместо этого Глеб подобрал поводья, провел ладонью по морде чужого жеребца и спросил:

– Анна?

– За ней присмотрят. Дед… сказал, что это теперь не наши игры, но если ты будешь упорствовать, то хрен с тобой. А ты будешь упорствовать?

– Буду.

Тьма была спокойна. Она теперь чувствовала Анну, ее близость и ее состояние, отчего-то на редкость умиротворенное. И это умиротворение заставляло Глеба нервничать куда сильнее, нежели недавняя пустота.

Почему она не беспокоится?

Так ли верит в скорое спасение?

Он взлетел в седло, и жеребец присел, готовый подняться в свечку. Он затряс головой, запрял ушами и принял в галоп, с места, будто чувствуя настроение всадника.

– Ты шею-то не сверни! – донеслось в спину.

Не свернет.

Как-нибудь… не свернет.

Грохотали подковы, высекали искры из камня, еще немного и сама дорога вспыхнет.

…дома.

Улицы.

Люди.

Небо из хрусталя и луна на витрине. Собственная тьма, которая обволакивает коня, входит в тело его, меняя. Так быстрее.

Так надежней.

Где-то сбоку рявкнул выстрел, но тьма поглотила пулю и ответила. Тонкой нитью скользнула она в разодранный воздух, чтобы нырнуть в черную утробу дула, чтобы развернуться там, оплести металл, сжирая его. Далекий крик заставил Глеба обернуться.

Ничего.

Ночь темна. А покойники… покойники случаются. Не следует злить некроманта. Он услышал эхо этой смерти и привычно вобрал в себя силу. Кольнуло сожаление: убивать было не обязательно. Но… он устал притворяться терпеливым.

Понимающим.

И просто устал.

Еще улица.

И конь спотыкается, хрипит, падая на мостовую, он перекатывается, норовя подмять под себя всадника, но Глебу удается спрыгнуть раньше, чем истрепанные тьмой лошадиные бока касаются камня. Он уходит от вспышки пламени, а у жеребца не получается.

Конь визжит.

Тонкий детский голос. И до Глеба долетает эхо боли и обиды. Лошади не виноваты, что люди воюют. Он обрывает нить этой жизни.

Во имя милосердия.

Поднимается.

Почему-то болит голова. Очень нехорошо болит, виски сжимает с двух сторон, и кажется, что от давления этого череп вот-вот треснет.

Височные кости вообще хрупки.

Глеб подносит руки к носу. Кровь льется свободно, марая и без того не особо чистый костюм. Он закрывает глаза, трясет головой… чем его задело? До дома недалеко, а где-то сзади грохочут выстрелы, часто, дробно… пулемет?

Ради них в город пулемет протащили?

Удивление сменяется страхом.

Алексашка!

Он ведь…

…эхо чужих смертей успокаивает. Живой, паразит… но пулемет ставить… кто-то приготовился… к дому ведет одна прямая дорога… и кто-то…

…притащил пулемет.

Глеб шмыгнул носом.

Кровь стоило бы остановить, но для начала… пока не появился хоть кто-то… или… еще один артефакт. Конечно, в этом дело. Его активировали и бросили под ноги коню. Жеребец лежал, вытянув ноги. Красивый был.