Вверх тормашками в наоборот-2 (СИ) - Ночь Ева

– Дайте, дикие боги, ему терпения и сил пережить всё, что случится.

Геллан сказал это так, что у меня чуть сердце не встало. Прозвучало как пророчество, что ли. Прям волосы дыбом на загривке.

– Дара, беги уже, куда шла, – неожиданно повышает голос златоволосый Всезнайка, и я готова провалиться сквозь землю от стыда.

Вот же гад. Невыносимо, невозможно так жить! Даже в кустах спокойно подслушать ничего нельзя, чтобы тебя не поймали с поличным!

Глава 33. Рождённый под знаком неба

Файгенн

– В тебе живёт знак Неба, – без конца повторяла слепая Найя.

Он так привык к этим словам, что считал их почти ритуалом, понятным только им двоим. Найя была ему тёткой, старшей сестрой матери, а также виттенгарской муйбой.

Никто не знал, куда делась в своё время молоденькая Найя. А может, не осталось тех, кто об этом помнил. Мать Файгенна появилась на свет уже после того, как Найя сгинула на перекрёстках Зеосса.

Файгенну исполнилось шесть лет, когда она вернулась и стала городской муйбой. К тому времени его мать умерла родами, и они остались втроём: отец, писклявая егоза Бруна – младшая сестрёнка – и он.

Файгенн даже не был уверен – тётка ли ему Найя. Так она сказала, и её словам поверили. Как бы там ни было, отец молча признал её родство, принял Найю в доме и выказал всяческое уважение.

Да и шутка ли: муйба-родственница – никто о таком не слыхивал. Муйбы появлялись из ниоткуда, и никто не ведал, была ли у них жизнь до того, как становились эти женщины сельскими или городскими низшими ведьмами. У Найи такая жизнь была. Только она никому о ней не рассказывала.

Изредка Найя откровенничала, но все её рассказы походили на обрывки летописей: слова понимаешь, а смысл – нет.

Слепой муйбе, особенно поначалу, детей доверяли неохотно. Некоторые горожане побогаче возили детвору в соседнее селение, за много вёрст от Виттенгара, но таких всё же было немного.

– Глупые, – улыбалась безмятежно Найя, – самое главное зрение здесь.

Она касалась сухой ладонью груди, и Файгенн видел, как подёргивается её рука, вторя ритму спокойного сердца.

Найя была худой, словно прозрачной. Почти безгрудая, плоская, старая. Она не молодилась, не хранила красоту, как делали другие муйбы, но светилась чем-то естественным, отчего становились неприметными морщины и седина.

Всегда улыбалась – искренне и понимающе. Волосы заплетала в две длинные толстые косы. И глаза у Найи были красивыми – глубокого синего цвета, необычного и притягивающего. Только смотрела она всегда в одну точку – куда-то далеко-далеко, поверх голов, сквозь препятствия, и Файгенну всегда казалось: она видит, просто не хочет говорить, не хочет, чтобы другие поняли: видит не только явное, но и тайное, скрытое от других.

Дураки те, кто отказывал собственным детям в возможности учиться у виттенгарской муйбы: Найя была лучшей, божественно идеальной. У неё знания хватали налету, она умела открывать в детях самые потаённые, дремавшие таланты.

Да и врачевала Найя искусно. Вытягивала тех, кто уже одной ногой стоял на Небесном Тракте, после её лечения уходили прочь хвори и заживали самые страшные раны. Роженицы знали: если в дом придёт виттенгарская муйба, роды пройдут легко, а малыши, убаюканные её руками, будут болеть очень редко.

Она не выделяла Файгенна на уроках, но после любила, когда он сидел рядом, помогал принести воды или подмести в доме. Нередко она приходила и к ним: качала на руках непоседливую Бруну, варила вкусные обеды.

– Думаешь, это просто – носить в себе небо? – спрашивала она и безошибочно убирала с его лба непокорный чуб. – Ты неспокойный, как и твоя родная стихия, но однажды небо перехлестнёт всё. Перечеркнёт, покорёжит, изменит в одночасье.

Файгенн не понимал её слов, но слушал, и где-то внутри ворочалось нечто смутное, большое, как мрачная туча. Он боялся этого подземного гула и старался реже дышать, чтобы не поднимать бурю. Ему казалось, что так можно усмирить это тёмное и жадное ворчание.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Не страшись, сынок, – улыбалась Найя, покачивая головой. – Всё равно не удержишь. Я могла бы поберечь тебя, но тогда ты не будешь готов, понимаешь?

Он кивал, не понимая, но признаваться боялся. Наверное, тогда он очень многого боялся. Неразговорчивого отца, что учил его держать в руках меч. Жесткого и равнодушного – так ему виделось. Он ссохся и почернел, когда умерла мама. Оттаивал лишь ненадолго, когда ему улыбалась кудрявая Бруна: было в малышке что-то, напоминавшее рано ушедшую бродить по Небесному Тракту мать.

Это был не страх труса, нет. Это походило на отчаяние – остаться в одиночестве, потерять снова. Потому что терять Файгенн больше не хотел.

– Пустое это, Фай, – заглядывала в душу Найя. – Мы всё равно одиноки. Приходим в мир, чтобы однажды уйти. Из отчего дома в поисках лучшей жизни, в другую семью, на Небесный Тракт – нет разницы. Пока жив, можно вернуться, но уже никогда не стать прежним, не повернуть колесницу времени и ошибок. Поэтому пойми, прими и перестань страшиться.

Но ему, тогда ещё совсем мальчишке, не удавалось справиться с тучей в груди.

– В тебе живёт знак Неба, – твердила муйба снова и снова, пока он не начал привыкать к этому утверждению. – Это только кажется, что вода и небо далеки. С небес льют дожди, падает снег. Небо забирает влагу и возвращает назад, поэтому грань тоньше – прими это.

Найя повторялась, пела слова на разные лады, как только одну ей известную песню.

– Однажды небо придёт за тобой, и ты ничего не сможешь с этим поделать, – шептала, продолжая улыбаться, и ему казались жуткими растянутые сухие губы. Он думал, что муйба говорит о смерти. Что скоро и он, как мама, отправится ввысь. – Это твоя Обирайна, сынок.

Файгенн не мог её ненавидеть, потому что любил, тянулся, как росток из земли – за ней, слепой и странной муйбой, что называла себя его родной тёткой.

Она касалась губами его лба – и становилось спокойнее. Она гладила непослушные вихры – и солнце светило ярче. Она накладывала руки на синяки, порезы, раны – и боль уходила.

Она разговаривала с ним как со взрослым и никогда не забывала, что он ребёнок: охотно забавляла Бруну, пока он носился по переулкам с другими мальчишками. Она останавливала тяжёлую руку отца, когда тот забывался и хотел за что-нибудь наказать тумаками.

– Накажи, но не силой, – властно приказывала Найя, и грозный отец склонял перед нею голову.

Она присутствовала в его жизни постоянно. Даже во сне ему казалось: она рядом, незримо, оберегая и поддерживая. Может, поэтому он бежал к ней, как псёнок, крутился под ногами, не требуя особого внимания, но всё же зная: Найя обязательно поговорит с ним, снова расскажет о непонятном и далёком небе.

– Небеса щедры, – мурлыкала она и жмурила глаза, – без неба нет тверди. Не всё, что с них падает – благословение, но всегда неизбежность, которую стоит понять и принять. Временами с небес падает груз – особый знак для Зеосса. А ты тот, кто увидит его собственными глазами.

– Я поймаю его? – спрашивал не раз, но Найя только улыбалась и качала головой:

– Увидишь, ты его увидишь, глупый, и он станет твоей Обирайной. Не потеряй его, слышишь? Иди вслед, иначе небо заберёт тебя с собой.

Наверное, он помнил все слова, что говорила ему Найя. Мог бы вытаскивать их из сумы своей души и перебирать как сокровища.

– Я скоро уйду, – сказала она, когда ему исполнилось десять, и Файгенну показалось, что небо упало на голову, придавило тяжестью и мешало сделать вдох. – Все подумают: исчезла, но ты знай: меня просто больше нет. Не ищи, сынок, оттуда не возвращаются. Вероятно, это жестоко, но лучше не иметь иллюзий, чем питаться глупой надеждой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Нет! – только и смог пискнуть он, но вложил в это крохотное слово столько боли и отчаяния, что темнота, колыхнувшись, раскрыла пасть и милостиво его сожрала.

– Нет! – кричал и протягивал руки в бреду.

– Нет! – вопил, когда прохладные руки стирали пот со лба и пытались влить через сжатые до боли зубы отвар от лихорадки.