Золото и мишура - Фред Стюарт

— На сколько тебе должны скостить срок?

— Восемнадцать дней.

— Черт, Арчер, через пятнадцать месяцев тебя вполне могут освободить условно. А что такое, в конце концов, каких-то жалких пятнадцать месяцев?

— Да, конечно…

— Знаешь, старик, я стольким обязан тебе. Ведь пока ты не надоумил меня вести себя здесь так, чтобы скостили срок, я был всего-навсего психованным индейцем. И я очень тебе благодарен. Запомни, Джо Тандер не забудет сделанного ему добра. Буду навещать тебя каждый месяц.

Когда Джо был выпущен, Арчер улегся на верхнюю койку и невидящим взглядом уставился на потолок. «Пятнадцать месяцев… — говорил он себе. — Но я выдержу, они не сумеют сломать меня! Однако без Джо будет весьма непросто…»

Через три дня после того, как Джо освободился, Арчеру дали нового, смирного на вид сокамерника, в прошлом бухгалтера, который присвоил пятнадцать тысяч долларов из денег одного клиента. Этот низкорослый, с печальными глазами человек по имени Симмонс имел обыкновение перед сном плакать и молиться за здравие супруги и троих дочерей; ни его слезы, ни его молитвы, понятное дело, не могли поднять Арчеру настроение.

Угнетающая рутина тюремного распорядка нарушалась только по воскресеньям, когда часовая церковная служба в тюремной церкви нарушала монотонность существования заключенных. Сержант Вулридж, который был известен всей тюрьме как отъявленный взяточник, напускал на себя смирение, бубнил что-нибудь из Библии и исполнял на органе псалмы, что выглядело весьма своеобразно, потому как пункт тюремных правил об обязательном молчании не позволял заключенным даже подпевать. Остальные же дни тюремной жизни были бесконечными, как звездное пространство над головой.

Подъем в шесть, завтрак в шесть тридцать. Затем, с закованными в кандалы ногами, — развод по различным мастерским, в одной из которых с семи до полудня Арчеру приходилось стирать одежду заключенных. С полудня до часу дня — безмолвный обед. С часу до двух — безмолвная прогулка в тюремном дворике. С двух до шести вечера опять нужно было работать. В семь — безмолвный ужин. В восемь выключали свет. Бриться и мыться заключенным полагалось трижды в неделю, причем никаких личных бритв иметь не разрешалось. Льняное исподнее и чистые униформы полагались каждому дважды в месяц.

К смене белья и имел самое непосредственное отношение Арчер. Однажды, укладывая очередную груду грязного белья в бак со щелоком, Арчер увидел, что в прачечную вошли сержант Вулридж и еще двое надзирателей. Все трое направились к нему.

— 4162, — гаркнул Вулридж, — тебя требует начальник тюрьмы. Надеть ему наручники!

К удивлению Арчера, один из надзирателей схватил его за руки и обхватил запястья стальными браслетами. Арчер хотел воскликнуть: «Что случилось?» — однако же, наученный за полтора года молчать, вовремя прикусил язык. Его вывели из прачечной и по бесконечным коридорам повели в офис начальника тюрьмы. Перед столом начальника ему было приказано остановиться. Симмонс стоял в углу кабинета, его заметно трясло, а правая рука была перевязана.

— Коллингвуд, — сказал Ридли, снимая пенсне. — Симмонс заявляет, что ты напал на него с ножом.

От крайнего изумления глаза Арчера расширились. Начальник тюрьмы показал ему грубо сработанный нож.

— Сержант Вулридж обнаружил это у тебя под матрасом. Ты сделал нож в прачечной? Можешь говорить.

— Нет, сэр. Все это чудовищная ложь.

— Значит, ты обвиняешь сержанта Вулриджа во лжи?

— Да, сэр.

— Скажи, Симмонс, правда ли, что Коллингвуд напал на тебя в камере с ножом?

— Да, сэр, — сказал из угла кабинета Симмонс.

— Врешь! — крикнул Арчер. — Я ничего подобного не делал!

— Молчать! Я не давал тебе разрешения говорить! В общем, я вижу, Коллингвуд, что ты — опасный бунтовщик, и, следовательно, я аннулирую все время, заработанное тобой ранее. Можешь также распрощаться с мыслью об условном освобождении. Кроме того, я обсуждал твой случай с отделом наказаний, и они согласились с моим предложением добавить к твоему сроку еще пять лет.

— Нет!!!

— Молча-ать! Будешь отбывать здесь полных десять лет, при этом даже и мечтать не смей о досрочном освобождении. А за нарушение тишины начать свой срок тебе придется с месяца одиночного заключения. Увести его!

Когда двое надзирателей схватили Арчера за руки, его едва не вывернуло наизнанку. И только сейчас он начал осознавать грубую реальность происшедшего: напрасны мечты о досрочном освобождении, зря он ишачил, получается. То единственное, ради чего он пытался здесь выжить, у него вдруг грубо и немилосердно отняли.

— Но все это сплошная ложь! — закричал он. — Вы подстроили все это! Вы и Вулридж! Вы сговорились с Симмонсом…

— Два месяца одиночки! — рявкнул Ридли, поднимаясь. — Вывести его из кабинета!

— Все это ложь! — кричал Арчер, пытаясь вырваться из рук надзирателей.

— Три месяца!

— Я невиновен!

— Четыре месяца!!! Четыре месяца одиночного заключения, а если ты посмеешь произнести еще хоть слово, я упрячу тебя туда на год.

Арчер уставился на Ридли, тогда как сержант Вулридж с гадостной ухмылкой сжал кулак и изо всей силы ударил Арчера в солнечное сплетение, после чего добавил дубинкой по голове.

Он был в прекрасном бело-золотистом коридоре. Из-за невидимой двери струился туман, сквозь распахнутые окна, играя белыми газовыми занавесками, внутрь проникал приятный теплый ветерок. Было такое ощущение, словно он плывет по комнате по направлению к далекой двери. Откуда-то доносились звуки оркестра, исполнявшего медленный нежный вальс.

Когда расстояние до двери сократилось, музыка стала громче. Сами собой обернулись вокруг тела занавески, легкие и полупрозрачные, приятно ласкающие кожу. Дверь медленно раскрылась — и он увидел Эмму, прекрасную, как мечта.

Эмма была в красивом серебристом платье. Он протянул к ней руки, и она раскрыла свои объятия навстречу ему. Но в тот самый миг, когда он хотел прижать ее к себе, что-то случилось, и он вдруг оказался в водовороте тяжелой черной воды. Поток завладел и понес, совершая большие круги — один, еще один… Вода затягивала его все глубже, он пытался хоть за что-нибудь ухватиться, чтобы не утонуть. И тут раздался смех — смех сержанта Вулриджа. Из воды проступило лицо начальника тюрьмы Ридли, затем из этого же черного водоворота выглянуло понуро-смиренное лицо низенького Симмонса. Они оба хохотали, а его все глубже затягивало в водоворот, где было холодно и сыро.

Он пробудился в одиночной камере. Темнота. Совершенно голый, свернувшись калачиком, лежал он на каменном полу. Сыростью оказался обильный пот, выступивший на теле, поскольку в одиночке было ужасно жарко. От удара дубинкой голова прямо-таки раскалывалась. Когда Арчер попытался сесть, сильная боль молнией пронзила мозг. Воспоминание о месяце, однажды уже проведенном в такой же камере, нахлынуло на Арчера: ужас одиночества, клаустрофобия, тишина, невозможность отличить день от ночи…

Четыре месяца… Воспоминание об этом ударило посильнее, нежели дубинка Вулриджа.

— Я не выдержу, — прошептал он.

Десять лет. И ни малейшего шанса на досрочное освобождение.

— Я не смогу… Не вынесу!

Арчер на четвереньках стал ползать по камере, поскольку потолок не позволял ему распрямиться в полный рост. Только и оставалось, что метаться, словно зверь в клетке.

Привыкнув к темноте, глаза начали различать в металлической двери камеры крошечные дырочки, через которые проникали лучи света. Протянув правую руку, Арчер ладонью провел по металлической поверхности: сталь была горячей.

Четыре месяца… Десять лет… без шанса на условное освобождение. Без какого бы то ни было уменьшения срока.

— Я не вы-дер-жу! — крикнул Арчер и принялся колотить в дверь кулаками. — Идите все к черту! Я не буду принимать пищу! Я подохну! Мне теперь уже решительно наплевать! Такая жизнь не стоит того, чтобы жить!

Бессильно опустившись на пол, Арчер уткнулся лицом в ладони и зарыдал.

Эмма…

И опять до него донеслась мелодия вальса, звучавшего где-то далеко. Сейчас Арчер танцевал с Эммой, они вместе скользили в тумане. Эмма была такой прекрасной, а ее аметистовые глаза лучились любовью и теплотой. Эмма…

Темнота и духота одиночной камеры.

Вальс под легкую приятную музыку.

Арчер более не отдавал себе отчета в том, где он сейчас находится. Его это не волновало. Он хотел умереть, отправиться в рай и в том раю воссоединиться с Эммой.

Эмма и была его раем.

Глава одиннадцатая

Джо Тандер думал о себе как об индейце только в том смысле, в каком швед или итальянец думают о себе как об европейцах. Джо был из племени шоуни или, как его еще иногда называли, из племени шауа-но. Это было одно из племен алгонкинской народности, куда входили также племена кикапу, потауатоми и могущественное племя чиппеуа. Родным его языком был один из алгонкинских диалектов, хотя сам Джо думал о себе как о шоуни. Полвека назад его дед воевал бок о бок с легендарным вождем племени шоуни Текумсе, тем самым, которому принадлежала заслуга объединения среднезападных и южных племен в единую конфедерацию с целью защиты своих земель от вторжения бледнолицых. Речь шла о тех самых землях, которым впоследствии суждено было стать штатами Огайо, Индиана и Кентукки. Текумсе был таким же великим воином, как его брат тен-скатавэй — великим врачевателем. Однако же Текумсе был обречен точно так же, как были обречены двести пятьдесят племен, населявших Северную Америку. В войне 1812 года он поддержал англичан, думая, что они являются естественными союзниками в борьбе индейцев против бледнолицых американцев. Поддержал — и был убит в одном из сражений.