Кондор улетает - Шерли Грау

Возвращаясь к своей машине в густой летней тьме, напоенной ароматом душистых олив и мирта, он думал о том, какими юными они выглядят, какими здоровыми… Он так никогда не выглядел. Он никогда не был юным. Он был всего лишь малолетним. Когда-то… Давным-давно.

На мгновение он увидел перед собой того малолетнего старика, каким он был в детстве…

А теперь он был просто стариком. Он пережил войну. Он видел могилу своего сына. И свою мужскую смерть — без плотской страсти оставалась только огромная пустота, неприкаянность, головокружение…

Я вижу и я думаю, но я не чувствую по-настоящему. У меня есть жизнь, есть дела, есть хорошая жена, которая обо мне заботится. Люди встают, чтобы пожать мне руку. Я пользуюсь уважением. Я смотрю, как умножаются мои деньги. Я ощущаю, как под моим присмотром они растут, точно трава. Даже Старик иногда кивнет раз-другой. Я его сын. Тот, кого он искал и нашел.

Когда он был маленьким, об него спотыкались, его отшвыривали в сторону. Tais toi! Заткнись! Но это было тогда. Теперь перед ним расступаются. Он хотел этого, когда был молод, он получил это, когда стал стар… А он стар. Это так, с какой стороны ни посмотри… Его тело все еще функционировало нормально, его суставы все еще сгибались без боли, но кожа утратила свежесть и упругость. Каким бы сильным он ни был, какими бы могучими ни были его руки и плечи, это были тяжелые, узловатые мышцы зрелого возраста, а не лепное изящество юности. Его туловище стало тяжелым и прямоугольным, как ящик. Гибкость исчезла… У него вдруг возникло острое желание потрогать шелковистую молодую кожу, осязать ее между большим и указательным пальцем, ощутить ее глянцевитость. Неважно чью — мужскую или женскую…

Старик обзавелся собственным самолетом и летчиком, чтобы вместе с Робертом регулярно бывать у Анны в Порт-Белле. Старик отправлялся туда днем в четверг и возвращался в понедельник вечером. Он ввел для себя этот длительный отдых после второго легкого инсульта, немного искривившего его рот и немного парализовавшего руку. И ему нравилось в Порт-Белле, очень нравилось. Роберт же приезжал только на субботу и воскресенье, и лишь потому, что этого хотел Старик. Ему всегда было до одурения скучно, и он нетерпеливо ждал понедельника.

— Почему бы тебе не перегнать сюда яхту? — спросила Анна. — Тут же интереснее, чем на озере.

— Непременно, — сказал он. — Как только буду готов.

— Бьюсь об заклад, — сказала Маргарет, подмигивая отцу, — он еще ни разу не завел мотора. Он ее просто лелеет и холит.

— Это очень красивая яхта, — сказал Старик.

— Папа, ты всегда за него заступаешься. — Маргарет чуть погладила его щеку, улыбнулась ему в самые глаза. — Если он будет все свободное время отдавать этой яхте, то я… мне же иногда позарез нужен провожатый!.. То я из-за него снова выйду замуж.

Старик сказал сухо:

— Это вряд ли может тебя особенно напугать.

— Ах, перестань обижать свою маленькую девочку!

Анна сказала:

— Роберт, ты ведь никак не назвал яхту.

— Дайте ей название, — сказал Роберт Старику.

Старик подумал и сказал:

— «Кондор».

— Только этого не хватало, — сказала Маргарет.

— Что такое кондор? — спросила Анна.

— Большая птица, — сказал Старик. — В старину в ее перьях прятали золотой песок.

— Золотая птица, — медленно проговорила Анна. — Как мило.

Старик покачал головой.

— Черная птица. Золото в стержни перьев насыпали, выдрав их у мертвого кондора.

Название появилось на корме через неделю. Как-то к вечеру Маргарет приехала посмотреть.

— Выглядит очень мило.

— Как, по-твоему, почему он выбрал такое название?

— А, черт, — сказала Маргарет. — У моего отца, Роберт, всегда имеется много самых сложных причин даже для того, чтобы выбрать название дурацкой яхте… — Она сдвинула солнечные очки на макушку. — Пожелай мне счастливого отдыха.

— Я не знал, что ты уезжаешь.

— Разве я тебе не говорила? Новый Орлеан летом меня доводит. А жить с Анной в этом готическом замке тоже не слишком приятно. Я уезжаю недели на три посмотреть Мексику. Я там никогда не бывала.

— Очень мило, — сказал Роберт. — Очень мило.

Он обнаружил, что ему ее не хватает. По утрам в конторе он ловил себя на том, что спрашивает, нет ли от нее известий. Он поспешно снимал трубку, ожидая, что она позовет его позавтракать вместе или потребует, чтобы он заменил неявившегося гостя. Ему не хватало ее громкого смеха в коридорах. Даже вечера на яхте стали другими. Тихая гавань, поскрипывание канатов, всхлипывание воды между сваями, легкое покачивание палубы у него под ногами — все это рождало неясную тревогу. Как-то вечером он уснул с коктейлем в руке. Клубный сторож потряс его за плечо в первом часу ночи, и он поехал прямо домой, торопливо, забыв про ужин, со смутным беспокойством, словно потерял что-то.

Он начал выходить на «Кондоре» из гавани в озеро Поншартрен. Он никого не брал с собой и монотонно крейсировал вдоль берега взад и вперед.

И теперь, заходя поздно вечером в «Магнолию» съесть бутерброд, он ощущал, что его загорелое обветренное лицо дышит здоровьем и жизнью и не кажется таким уж неуместным среди студентов. Когда его руки ложились на стойку или тянулись за сахарницей, было видно, что они тоже загорели, а кое-где ободраны от возни с парусами. Он даже улавливал легкий свежий запах соленого воздуха, исходивший от его одежды. Он понимал, что все это — фанеровка, что загар покрывает стареющую кожу, что соленым запахом он обязан застойной воде. И все-таки эта видимость его как-то защищала. Он чувствовал, что выглядит неплохо.

Как-то в четверг он задержался на яхте — даже долгий летний закат успел померкнуть и совсем погаснуть. Он был в камбузе — убрал на место формочку для льда и начал вытирать разбрызгавшуюся воду. Горела одна слабая лампочка.

— Э-эй, на борту, паруса поднять или как там по-вашему! — крикнула Маргарет.

Он услышал цоканье ее каблуков по палубе.

— Сними туфли, — машинально потребовал он.

Так-то ты со мной здороваешься?

Она ворвалась в кружок света перед ним — ее кудрявые волосы курчавились круче обычного, лицо обтянулось, глаза стали больше.

— Ты похудела, — тут же сказал он.

— Месть ацтеков.

— Что?

— Ты мог бы обрадоваться мне! Я приехала прямо с аэродрома — такси ждет тут с моим багажом.

— Я рад, что ты вернулась, — сказал он. — Мне тебя не хватало.

— Правда?

Она стояла совсем рядом с ним. Он почувствовал сквозь рубашку теплоту ее тела.

— Без тебя было слишком уж тихо.

— Отцу и Анне это, наверное, нравилось.

— Хочешь выпить?

Она стояла перед ним как окаменелая, без единого движения. Немигающие карие глаза были словно две дыры. Он взял ее за локти, чтобы вежливо ее отодвинуть и достать бокалы для виски со льдом. Ее руки оказались такими тонкими, что его пальцы сомкнулись вокруг них. Его собственное тело было таким большим, таким толстым! Оно вздувалось, как воздушный шар. Она была где-то далеко, на его рубеже. Глянцевые завитки ее черных волос были влажными. Наверное, поднялся туман… Однажды он вез ее домой — давным-давно. Она уехала от своего первого мужа. Тогда она тоже казалась маленькой и хрупкой.

Маргарет отступила и вырвалась из его рук. Повернувшись, она пошла в носовую каюту и села на койку. Он увидел, что она начала неторопливо раздеваться, бросая одежду на койку напротив.

Я же ничего не могу, подумал он, пошел за ней и остановился, наблюдая.

Она сняла все, кроме бюстгальтера, и теперь изгибалась, дотягиваясь до застежки.

— В прошлый раз было жутко холодно, Роберт, и воняло плесенью.

— Я не думал, что ты помнишь.

Совсем раздевшись, она выжидающе сидела на краю койки. Он сел напротив.

— Послушай. Ну, как бы тебе сказать… Сейчас ведь не то, что прежде.

— А?

— Да.

Он хихикнул.

— Ты сидишь голая, а я даже при галстуке. — И он снова засмеялся.

Она ждала, не улыбаясь, не сердясь. Терпеливо. Когда он вдруг задохнулся от смеха, она потянулась через проход, взяла его за руку и притянула к себе. Он опустился на пол.

Если бы я мог, думал он. Она же знает. Я ей сказал. Уж куда прямее. Могла бы оставить меня в покое. Ведь я ей сказал.

Брюки врезались в тело. Наверное, перекрутились. Он заерзал. Она крепко прижала его к полу. Сильная, чертовка!

Она соскользнула к нему на пол. Тут было совсем темно. Тусклые лучи лампочки в камбузе сюда не доставали.

— Черт, — сказал он. — Говорю же тебе, что не могу.

Брюки врезались в живот все больнее. Он заерзал.

Она больно укусила его сквозь рубашку.

— Перестань, черт подери!

Она укусила его еще раз, а потом, увернувшись от его занесенной руки, стиснула зубами мочку его уха.