Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

Пургин махом опрокинул в себя еще рюмку, Марии даже не предложил. Резко выдохнул, успокаиваясь.

– Я тебя как человека просил: продай, Маша! Деньги тебе давал большие, все по-честному, а ты как… как…

Приличное слово у него никак не хотело подбираться. Махнул рукой.

– Ну зачем они тебе? Зачем, если они в машине вместо картонной иконы висят? Это же настоящая редкость, Мария, это уникальная вещь!

Замолчал, прикидывая, переваривая в голове идею, и хитренько так выдал:

– А давай, я тебе в машину твою настоящий оберег куплю, маленькую иконку. Хорошей работы, ты не думай, давай? А ты мне их уступишь? За любые деньги.

Четок из рук Пургин не выпускал, неуклюжими огрубевшими пальцами ласково перебирал гладкие камни.

Деньги были нужны, очень нужны. Как Мария ни старалась, а на квартиру копилось очень медленно. Миша, ясное дело, не торопил, но она постоянно мучилась этой неопределенностью с жильем. Никому не говорила, но не чувствовала себя в этой квартире хозяйкой. Словно бы не на полных правах жила, а снимала.

– Григорий Палыч, спасибо вам за такое предложение. Только для меня они не музейная ценность, а память. О Гавриловне память, и они каждый день со мной.

Боялась, что Пургин примется уговаривать, набивать цену. А ведь может просто положить себе в карман – откуда их и вытащил, – ну не драться же с ним. Только Пургин отказ воспринял спокойно, четки протянул Марии в раскрытой ладони. Забирая их, Мария невольно коснулась пальцами шершавой, толстой кожи. Пургин резко отдернул руку, схватил вилку, подцепил с размаху маринованную чесночину с тарелки, с остервенением кинул в рот, захрустел.

Только что орал как ненормальный, а вдруг стал таким притихшим, потерянным, обиженным, что ли.

– А знаешь, Машка, – сказал задумчиво, – я ведь, как ты уехала, скучать стал. Не хватает мне тебя.

– Ой, ну что вы, Григорий Палыч, ладно вам! Да из меня работник-то был так себе, вы ж меня ругали. И бухгалтерию я толком не освоила…

– Погоди, Мария.

– Да, не освоила…

– Помолчи. Послушай меня.

Нетрезвый Пургин был в нерешительности, и это несвойственное ему состояние вконец обескуражило Машу, она покорно замолчала.

– Я, Маш, пока ты там была, рядом, сам не понимал, что ты для меня значишь. Мне казалось, что ты смешная, маленькая такая девчонка, а смелая. Ты ведь никогда со мной не заискивала, эти ваши бабские сюси-пуси не включала. И характер у тебя есть, коллектив можешь в руках держать. Только добрая ты, а люди пользуются, вот за это я тебя и ругал. Ты прости меня, если что не так.

– Григорий Палыч!..

– Молчи, я сказал. И слушай.

Он покряхтел немного, собираясь с мыслями, выпил для поддержания боеспособности.

– Короче, я без тебя, Машка, пропал. Я от тебя пропал. Ты уехала и знать забыла, а мне по ночам снишься. Я, Маш, даже баб всех своих послал куда подальше. Не нужны, не заводят больше.

Маше казалось, что она плохо понимает, о чем это он сейчас говорит. Или это она напилась? Напилась и ничего не соображает? Ведь не может же такого быть, чтобы… Ну, чтобы он ей серьезно о том самом… Ведь он же старый совсем, немножко только помоложе, чем Степаныч.

– Маш, я ведь все понимаю, я понимаю, что тебе в Лошках не место. Тебе здесь надо, в городе большом. Только я ведь все придумал, я сам приеду. Хочешь, дом купим на Карельском? Там у вас самые хорошие места? Или на берегу Ладоги, хочешь? Красивый, с башенками?

Маша непроизвольно замотала головой – эти многочисленные псевдозамки с башенками из красного кирпича, натыканные по всему побережью, наводили на нее уныние.

– Маш, я же серьезно. Ты не думай ничего плохого, я разведусь. Поженимся, ты мне ребеночка родишь. Я для вас все на свете сделаю.

Мысль о замужестве теперь уже не приводила Машу в ужас, как раньше, сразу после развода. Умом она понимала, что не век же ей одной куковать, но чтобы вот так… А ведь он, кажется, не врет. И ведь разведется, раз сказал, и переедет… И, действительно, все для нее сделает…

Только зачем ей?

Повисла мучительная для обоих пауза. Надо было что-то говорить, срочно надо было говорить. Но ничего ответить ему Маша не могла. Он старый, он хороший, он спас ее в трудную минуту, она ему многим обязана… У него гавайские рубахи и кривые желтые ногти на ногах, у него огромный бизнес и внуки… Он пришел тогда и силком выдернул ее из больницы, заставил жить… Видя его за версту, люди по стойке смирно становятся… Он добрый по-своему… У него в любовницах молодые красотки табуном ходят, а он сидит тут перед ней как школьник…

– Маша, весь мир с тобой объездим. Маша!

Грозный и всемогущий Пургин не подозревал, что совершил в этот момент роковую ошибку. До последней фразы все было как-то шатко и неопределенно, и все было возможно. А этими, последними словами враз перечеркивалась любая возможность. Маше казалось, что это было как в «Бесприданнице», когда старик Кнуров склонял Ларису: «Не угодно ли вам поехать со мной в Париж, на выставку? И полное обеспечение на всю жизнь?»

Маша вздохнула, подняла глаза и тихо, твердо ответила безо всяких экивоков – он заслуживал, чтобы без экивоков:

– Это невозможно.

И будто бы прошла гроза, и выглянуло солнце, и напряжение спало, и воздух наполнился свежим и острым, пьянящим озоном. Два слова, а как легко сразу стало.

И Пургин не стал разводить сантименты, не принялся метать молнии. С олимпийским спокойствием выпил водки, закусил огурчиком, еще ослабил узел несчастного галстука, качаясь, прошел к дивану и тривиально улегся спать. Взгляд Машин уперся в подошвы носков, чуть белесые от пыли. Смешной он все-таки: ботинки снял, а от тапок отказался, в носках ходил. Мишка, например, никогда не снимал ботинок – может быть, чтобы имидж не терять. Это ведь глупо – в костюме и в носках.

На подошве Пургина среди пылинок приклеилась коротенькая светлая нитка, заплелась кренделем. Маша аккуратно сняла ниточку, в задумчивости намотала на палец. Как в детстве считала: А, Б, В…

Маша убрала со стола, вымыла посуду, села в уголке с книжкой. Но чтение не шло, из головы никак не выходила мысль о том, почему же он так просто сдался и не расстроился совсем ее отказу.

Пургин проспал три часа, встал протрезвевший и бодрый, отказался от чая, сказав, что пора и честь знать.

И в прихожей, уже в дубленке, вдруг резко повернулся к ней, вперил тяжелый, хорошо знакомый взгляд и низким голосом спросил:

– Так что, надумала продать?

Четки Гавриловны лежали на комоде.

И Мария в очередной раз за день ответила:

– Это невозможно. Простите.

Второй раз за день отказала Пургину.

Пургин придвинулся чуть ближе, сильной рукой взял Машу за плечо, заглянул не в глаза даже, а в самое нутро. Ласково так, с улыбкой произнес:

– Мог бы, убил…

Эта ласковость была сродни приговору, а улыбка напоминала улыбку крокодила.

Сильно тряхнул Машу и вышел прочь.

Нужно было постараться успокоиться и заснуть, на работе предстоял тяжелый день, но заснуть никак не получалось.

Неужели так просто сложились два и два? Неужели она нашла?

Все же оказалось проще простого, проще пареной репы. Все разговоры про любовь, обещания жениться на самом деле ничего не стоили. Элементарный путь к желаемому, тонко рассчитанный ход. Ведь даже не сообразил ее за ручку взять, поцеловать не пытался. А она, дурочка, потом, после ухода Пургина, мучилась угрызениями совести, корила себя. Как же, он ее, можно сказать, спас, а она ему от ворот поворот, да еще такими ужасными словами: «Это невозможно». Да она ему и не нужна была сто лет, ему четки нужны были. А когда не получилось, не добился своего, выбрал другой способ достижения цели. Пургин, он ведь такой, он никогда от своего не отступится, это всем известно.

Но тут же все оказывалось не так уж и просто. Да, он жесткий, да, он всемогущий, но не подлый ведь, не подлый. Не мог он так поступить с ней, с Машей. Она же чувствовала всегда, что он к ней по-хорошему, что уважает.

Но Мишка однажды при ней сказал кому-то по телефону:

– О чем речь? О какой порядочности говоришь? Где ты в большом бизнесе порядочных видел, хоть одного покажи?

А Мишка умный, Маша всегда это знала, с самого детства.

Зачем же так с ней, зачем? Лучше бы просто отнял тогда четки, силой забрал бы. Ведь и теперь получается силой, только еще хуже.

Да пусть уж забирает, только оставит в покое.

И в пику самой себе тут же сама себе возражала. Ну вот еще! Ладно бы по-людски все было, по-честному. Пусть силой, но по-честному. А так… Да кто он такой, в самом деле, этот Пургин? Местечковый король? Барин-самодур? Так и Мария ему не крепостная девка. Сказала нет, значит, нет. Пускай девок своих длинноногих запугивает, слежки устраивает и записки пишет. Не на ту напал.

А про коротенькую светлую ниточку… Тогда получилось «В». Маша как сейчас помнила, что было «В», и эта буква ей тогда ни о чем не говорила. Господи! Ну конечно же «В»! Разумеется, «В»! А ничего другого и быть не может! Вадик! Вадим Кузнецов, майор внутренней службы! И никто больше не нужен, потому что скоро, совсем скоро он приедет, он с Пургиным разберется. А если тот слов не поймет, то по закону разберется.