Политология революции - Борис Кагарлицкий

После того, как Грегор Гизи стал руководителем партийной Е группы в Бундестаге, он ушел с поста лидера партии. ПДС возглавил Лотар Биски. Организация продолжала сталкиваться со всевозможными проблемами, начиная от случаев выявления в ее рядах бывших агентов «Штази», кончая притеснениями со стороны властей новой Германии. Партию сотрясали внутренние разногласия.

Крах Германской Демократической Республики поставил демократических социалистов перед серьезными проблемами, но именно он, в конечном счете, предопределил превращение ПДС в одну из первых левых партий новой волны, уникальную для Западной Европы.

Уникальность ПДС проявляется, прежде всего, в том, что это единственная политическая сила Запада, непосредственно представляющая интересы периферии. Это предопределено положением восточных земель Германии, являющихся, с од-, ной стороны, частью самой сильной капиталистической страны Европы, а с другой, по выражению теоретиков ПДС – ее «экономической и социальной периферией».[272] Отсюда и политика партии, которая стремится отстаивать как социальные, так и региональные интересы. На первых порах многие лидеры ПДС воспринимали сохраняющееся деление страны на западные и восточные (соответственно «старые» и «новые») земли как временное явление. «Как социалистическая партия, левая альтернатива, мы не можем долгое время оставаться региональной партией. Восточногерманская идентичность исчезнет в ближайшие пять-восемь лет», – говорил Андре Бри.[273] Однако последующее развитие показало, что все обстоит гораздо сложнее. Существование периферии предопределено самой природой капиталистической экономики. Восточная идентичность сохранялась потому, что сохранялись специфические «восточные» проблемы. Они тоже изменились, но с каждым новым рыночным циклом это противоречие воспроизводилось в новом виде.

Опросы общественного мнения, проводившиеся в 1997 году, показали, что ностальгия по ГДР сходит на нет, а различия между «восточниками» и «западниками» (Ossies и Wessies) остаются. Для восточных немцев по-прежнему было характерно стремление к социальной справедливости, сочетающееся с «равноудаленным отношением» («Wieder-noch-Hattungen») к старой ГДР и новой ФРГ.[274] Социологи отмечали, что подавляющее большинство населения восточных земель, в том числе и те, кто не голосует за левых, являются «бессознательными социалистами».[275]

В сложившейся ситуации регионализм вовсе не противоречит идеологии и стратегическим перспективам социалистического движения. Как говорилось в одном из документов ПДС, это не «восточная» партия, но это «социалистическая партия, которая пришла с Востока».[276] Проблема не в том, чтобы уйти от регионализма, а в том, чтобы сочетать его с более широкой стратегией – не только общегерманской, но и общеевропейской. «Без прорыва на Востоке не будет прорыва на Западе!» – , гласят документы ПДС. Восточные немцы должны «наступательно действовать ради перемен» в Германии в целом.[277]

1996—1997 годы стали временем нового усиления ПДС, на этот раз за счет притока активистов и сторонников на Западе. Здесь партия оставалась незначительным меньшинством, но динамика роста поражала. Ганновер стал первым крупным городом в «старых землях», где удалось завоевать позиции в местных органах власти (до того были лишь случаи перехода к ПДС недовольных муниципальных советников из числа «зеленых»). Сенсацией стали выборы в Марбурге, где «красный» список собрал 6,2% голосов и получил 4 места в городском собрании.

Марбург, будучи старым университетским центром, являлся традиционным бастионом левых, где даже в годы «холодной войны» были сильны коммунисты. Однако партия Грегора Гизи и Лотара Биски укрепила свои позиции и в других крупных городах.[278] Именно из университетских центров распространялось влияние партии в Западной Германии, а молодая интеллигенция оказывалась наиболее восприимчива к идеям ПДС. На Востоке большинство избирателей партии концентрировалось в крупных промышленных центрах, однако более половины сторонников Гизи и Биски проживало за пределами традиционных «бастионов» партии.

Несмотря на появление новых членов в западных землях, ПДС оставалась, по крайней мере, на Востоке, партией пожилых людей, составлявших в ней 67%. Членская база, полученная «в наследство» от СЕПГ, старела и умирала. Единственным утешением для лидеров социалистов было то, что и «с другими партиями происходит то же самое».[279]

В период 1990—1994 годов, когда под вопросом было само выживание партии, лозунгом ПДС стало создание, пользуясь словами писателя и бывшего гэдээровского диссидента Стефана Хайма, «подлинной, сильной и левой оппозиции».[280] Ситуация изменилась после побед партии в 1994—1995 годах. Дело не только в том, что демократические социалисты почти удвоили количество сторонников, но и в том, что они оказались у власти во многих небольших городах, а в земле Саксония-Ангальт фракция ПДС держала в руках судьбу правительства. На определенных условиях левые согласились «терпеть» (tolerieren) социал-демократическую администрацию. Это означало не только фактическое право вето, но и вынудило социал-демократов согласовывать свою политику с оппозицией.

Неудивительно, что наряду с лозунгом «оппозиции» в лексиконе ПДС появилось новое слово «ответственность». Maгдебург, столица земли Саксония-Ангальт, стал своеобразным экспериментальным полем, где отрабатывались механизмы, выявлялись возможности, пределы и проблемы нового реформизма.

Действия ПДС в Магдебурге вызвали острую полемику внутри партии. Примкнувшие к партии сторонники Эрнеста Манделя из Объединения за социалистическую политику (VSP) отмечали, что успех в Магдебурге чреват опасностью «адаптации ПДС к капиталистической системе».[281] Еще более резко выступили против «магдебургского эксперимента» представители «Коммунистической платформы» и молодежной секции партии.

Параллельно с идеологической критикой под лозунгом «наше место – в оппозиции!» началась и серьезная дискуссия на тему о допустимости и границах политических компромиссов.

Недовольство левого крыла имело под собой основания. Петра Зитте, председатель фракции ПДС в ландтаге земли Саксония-Ангальт, говоря о безусловных достижениях в сфере социальной политики, одновременно признавала, что за время «магдебургского эксперимента» ее фракция стала более дифференцированной, а в принятии решений Исчезла прежняя открытость. В этой, однако, она винила социал-демократов, отказывающихся обсуждать вопросы бюджета и региональной политики публично: «Чем интенсивнее наше сотрудничество, тем труднее реализовать принцип открытости».[282]

Идеолог «магдебургского эксперимента» Роланд Клаус, на которого обрушились стрелы левого крыла ПДС, доказывал, что радикальная критика системы неэффективна, если она не дополнена конкретным реформистским проектом. «Магдебургский эксперимент» дает шанс сформулировать такой проект на основе реальной практики. «Но нет шансов без риска. Если мы хотим настоящих реформ, мы должны пойти навстречу этому риску».[283]

Вторым острым вопросом для ПДС оставалось отношение к наследию Германской Демократической Республики, Социалистической единой партии Германии и коммунистической традиции вообще. В отличие от стран Центральной и Восточной Европы, где партийная номенклатура легко сменила идеологию, сохранив старую структуру, в Восточной Германии речь шла о сложной духовной эволюции сотен тысяч рядовых членов партии, которые, заново переоценивая свой опыт, старались не только осудить прошлое, но и найти в нем опору для борьбы за будущее. В итоге, ПДС пошла по пути, прямо противоположному другим посткоммунистическим партиям. Не отрицая преемственности в идейной традиции, партия начала радикально изменять структуру, форму и методы деятельности.

В этом смысле ПДС можно считать стихийно возникшим образцом новаторского неотрадиционализма.

С одной стороны, постоянно подчеркивалось, что «ПДС не считает себя коммунистической партией».[284] Более того, некоторые ее деятели выступали с резко антикоммунистических позиций. С другой стороны, оформилась «коммунистическая платформа». Теоретики партии пытались примирить эти тенденции, опираясь на традиции и взгляды коммунистов-диссидентов в ГДР (ключевыми именами здесь становятся Роберт Хавеман, Эрнст Блох, Бертольт Брехт), а также призывая «критически определить нашу связь с первоначальной коммунистической идеологией».[285]

На деле, однако, вовсе не отношение к коммунистической идеологии было ключевой проблемой. Будучи одновременно организацией людей, занимавших реформистские позиции в старой ГДР, и оппозиционной силой в новой единой Германии, она должна была найти свое лицо, проявив прагматизм и серьезность в решении конкретных задач в сочетании с политической принципиальностью. Редактор близкого к партии журнала «Utopie-kreativ» Вольфрам Адольфи говорит о парадоксальном соединении опыта восточного коммунистического реформизма и внепарламентской оппозиции 1960—1970-х годов в старой Западной Германии. На этой основе появляется совершенно иное представление о политическом реализме, совсем непохожее на то, что мы находим у социал-демократических и посткоммунистических деятелей последних лет. В начале века Роза Люксембург говорила про «революционную Realpolitik».[286] Для ПДС это становится формулой выживания. Адольфи считает признаками реализма смелую готовность пойти «навстречу неизвестности», «разрыв с повседневностью», «постоянное присутствие необычного».[287]