«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940 - Энн Икин Мосс

экономкой и в итоге, пытаясь защитить, учинила дикую драку. Ближе к концу романа Женя покончила с собой, и товарки устроили ей торжественные похороны, которые одновременно оказались и панихидой по ним по всем: в заключительных сценах рассказывается о том, как их, одну за другой, постигает печальный конец. Под пером Куприна публичный дом предстает одновременно и порождением всех пороков современности, и единственным прибежищем от них для женщин, — но никак не средством освобождения и вообще не выходом из положения.

Позволяя читателю заглянуть в самые укромные уголки борделя, знакомя его с взаимоотношениями женщин и обходясь при этом практически без вмешательства рассказчика и без главного мужского персонажа, Куприн устраивает из жизни этого женского сообщества своего рода романтизированное пип-шоу. Несмотря на нравственные намерения, о которых сообщается в предваряющем посвящении, своими довольно скабрезными описаниями проституток «Яма» напоминает «Нану» Золя и популярные низкопробные романы, ходившие в ту же пору по России. Это произведение — не учебник жизни, а этнографический бурлеск. Вторая глава, входящая в ту часть романа, что была впервые напечатана в «Вопросах пола», представляет собой настоящий каталог проституток, которые различаются между собой главным образом присущими им патологиями. Куприн классифицирует их и в соответствии с романтическими стереотипами (крепко сбитая крестьянка, распутная монашенка, доверчивая и наивная еврейка), и сообразно с различными медицинскими определениями патологий, которые, согласно тогдашней новой научной риторике, и толкали женщин к проституции: так, у одной — ненасытный сексуальный аппетит, другая — алкоголичка, у третьей — уродливые ступни, а еще несколько изображены (в той или иной степени) лесбиянками. Несколько анекдотический характер романа сохраняет отпечаток того опыта, который Куприн получил, когда начинал свой литературный путь еще газетчиком и писал рассказики скандального содержания для колонки о «повседневной жизни». Рассказывали, будто Толстой так отозвался о первых главах «Ямы»: «Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается»[395]. Куприн, отвергая «мрачность», которую он видел в вымышленном чеховском мире, и предпочитая воссоздавать атмосферу вакханалии, сам становится одним из тех изображенных в чеховском «Припадке» студентов-лицемеров, которые признают, что проституция — зло, но сами при этом не желают отказывать себе в удовольствиях.

К противоречиям, нарушающим единство замысла «Ямы», — различиям между рассказом и романом, между нравоучением и желанием потрясти и раздразнить читателя, и между художественными устремлениями Куприна и коммерческими соображениями издателя, от которых зависел писатель, — можно добавить еще и структурное противоречие: ведь для книги длиной в полноценный роман был избран коллективный главный герой. Пусть в посвящении Куприн и называет свое произведение «повестью» — и объем, и наличие множества персонажей и сюжетных линий указывает на то, что это все-таки роман. Однако идейная и тематическая узость сближает его с «Крейцеровой сонатой», с которой и сравнил «Яму» один критик — не в пользу повести Толстого. Куприн стремится уйти от дидактичности, избирая путь явной эклектики, метатекстуальных отсылок и разбивая свой текст на множество эпизодов, порой анекдотического характера. В «Яме» можно увидеть набор коротких зарисовок, собранных воедино при помощи довольно рыхлой сюжетной структуры: писатель как будто попробовал заново сшить из лоскутов ту романную форму, которую Чехов давно уже разодрал в клочья[396]. Более того, один персонаж просто перекочевал туда из более раннего произведения Куприна, а одним эпизодом — рассказывавшим о революционерке, которая поступила в публичный дом, чтобы оказаться в гуще рабочего класса и сеять там пропаганду, — в итоге пришлось целиком пожертвовать[397]. Еще Куприн опубликовал две главы по отдельности[398]. В этом эклектичном произведении нашлось место и теориям и дискуссиям той поры о проституции, и анекдотам из газет и журналов, и мемуарам, и печатавшимся ранее литературным описаниям проституток, и примерам из накопленного самим автором опыта, — и всего этого оказалось так много, что в 1910 году, работая над продолжением романа, Куприн сам жаловался, что у него накопился слишком большой объем материала.

Куприн заменил линейное повествование о встрече интеллигента с реалиями борделя нисходящей спиралью, по которой неудержимо летит коммунальная жизнь проституток — навстречу к гибели всего борделя от «естественных» причин к концу романа. Вначале второй части романа Куприн делает вялую попытку объяснить это грядущее падение законом энтропии, распространяющимся на всю историю, и таким образом придать своему сюжету некое всемирное значение:

И, правда, повсюду в жизни, где люди связаны общими интересами, кровью, происхождением или выгодами профессии в тесные, обособленные группы, — там непременно наблюдается этот таинственный закон внезапного накопления, нагромождения событий, их эпидемичность, их странная преемственность и связность, их непонятная длительность… И не та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые организации — города, государства, народы, страны и, почем знать, может быть, даже целые планетные миры?[399]

Так оказывается, что крах Ямы изначально предрешен самой природой цивилизации. Женская община, возникшая вопреки худшим из возможных жизненных обстоятельств, способна выстоять против разрушительных сил ничуть не больше, чем любая другая община. В последней главе от публичного дома Анны Марковны ничего не остается, и повествование тоже распадается — разветвляется на несколько мелких (и производных) линий, следующих за судьбами отдельных женщин вплоть до их гибели от мужских рук. Наконец, вся Яма горит и разрушается дотла в результате масштабного погрома, учиненного солдатней, которую обсчитали в каком-то из самых дешевых заведений. Бордель, как классический символ хищничества товарно-денежной экономики, служит и козлом отпущения, и мишенью «очистительного» уличного насилия, в которое в 1905 году с равным рвением ударились и реакционеры, и революционеры[400]. Однако хотя в романе Куприна бордель сигнализирует о болезни общества, он же оказывается и последним бастионом общинного духа. Для Куприна его разрушение и упразднение означает победу апокалиптических сил, торжество зверского насилия мужчин над злополучными и, как выясняется, бессильными женскими качествами — состраданием и нравственностью. Публичный дом — примета прошлого, но не обещание будущего.

Сверхчеловеком Куприна оказывается в действительности сверхженщина, а не беспомощные и бездействующие интеллектуалы, приходящие в публичный дом с благими намерениями. Сами их обитательницы обнаруживают твердые политические взгляды: от проститутки, из мстительных побуждений скрывающей от всех свое заражение сифилисом, до радикалки, которая поступила в бордель для распространения революционной пропаганды и которую позднее повесили как бомбистку. Впрочем, купринская книга не рассказывает о борделе ничего по-настоящему нового. Куприн просто подхватывает яростную жажду насилия у горьковских проституток и направляет ее против чеховских студентов. Секс во всех его видах и сочетаниях предстает у него разновидностью насилия и принуждения, и его жертвами всегда становятся женщины — от ненасытной