Бриллианты и булыжники - Борис Николаевич Ширяев

иллюзорно показывать ему противоположное реально видимому. Отсюда неслыханная жестокость ежовщины, отсюда обнародование конституции, про которую знали, что она не будет применяться в действительности; введение выборов без права выбирать. И когда наступила война, с ее настоящими ужасами, с ее настоящей опасностью и настоящей угрозой смерти, – она оказалась благодеянием по сравнению с царством бесчеловечной абстракции; она принесла облегчение; она положила предел дьявольской силе мертвой буквы… Все и на фронте, и внутри страны вздохнули свободнее, полными легкими, бросаясь, как опьяненные, с чувством подлинного счастья в пекло потрясающей борьбы, смертельной, но спасительной…

Война стала концом действия причин, породивших революцию, плоды плодов, последствия последствий стали ощутимыми. Выявились созданные пережитыми бедствиями качества: закал характеров, простота обычаев, героизм, устремление к великим целям. В этом моральное возрождение поколений».

К этим вынесенным им, очевидно, еще в годы войны умозаключениям Б. Пастернак добавляет в конце книги концепцию, выработанную им уже по окончании войны: «Несмотря на то, что облегчение и свобода, которых все ждали после войны, не пришли вместе с победой, как предполагали, это не было важным: в послевоенные годы предвестник свободы носился в воздухе, составляя их единственный жизненный интерес».

В романе «Доктор Живаго» нет ни тени патетики. Б. Пастернак повествует эпически спокойно, без истерических выкликов, без укоров или рыданий, позволяя себе изредка лишь некоторую горько-сатирическую усмешку. В этом огромная сила его слова, стимулирующая драматическое восприятие написанного читателем. Писатель спокоен, читатель взволнован. Таким спокойствием может обладать только тот, кто сам, в своей собственной душе, пережил описываемую трагедию, в чьем сердце уже не пламя, но только пепел сгоревшей жизни. «Доктор Живаго» – глубочайшая из эпохальных повестей социалистического периода России.

«Вестник института по изучению СССР»,

Мюнхен, январь-апрель 1957 года, № 25.

С. 118–123

«Новый мир»

Тому, еще недавно подсоветскому человеку, который после перерыва в десять-пятнадцать лет откроет снова книгу журнала «Новый мир», покажется, что за это время на его родине не произошло ничего сколь либо существенного. Пронеслась буря страшной войны, умер правивший железной рукою Сталин, сошло с политической арены много крупных фигур и на их месте появились иные лица, звучали какие-то обещания бытовых и политических изменений, возбуждавшие во многих сердцах надежды на какую-то «оттепель»…

Всё это, казалось бы, должно было вызвать ощутительные сдвиги в области литературного творчества, вывести на страницы журнала новые имена, должно было бы породить новые лозунги, новые цели, новые устремления и даже новые формы как беллетристических, так и публицистических работ, но ничего этого не увидит бывший читатель журнала «Новый мир», ознакомившись с шестью его книгами, выпущенными в первое полугодие 1954 года. Те же и то же. Та же производственно-колхозная тематика, то же переложение постановлений руководящих органов коммунистической партии и советского правительства на язык стихов и художественной прозы, то же безусловное, безоговорочное, рабское подчинение требованиям «социального заказа» и «социалистического реализма». Новое, пожалуй, только то, что употребление имени Сталина и злоупотребление цитатами из его речей и книг сократилось до минимума. Но замены этому имени другим пока незаметно. И здесь, даже в этом чувствуется мертвящее дыхание обезлички социалистической казармы, в которую превращена огромная страна населенная двухсотмиллионным народом.

Ведущей в литературно-художественном отделе первых номеров приходится считать повесть Федора Гладкова «Лихая година».

Ф. Гладков – престарелый последыш некогда многочисленной группы «под-горьких» – вряд ли может быть назван талантливым прозаиком. Несомненно, он обладает бойким, развязным пером, обогащен большим жизненным опытом, сохранил до глубокой старости прекрасную память. Всё это вместе дает ему возможность писать многословные, расплывчатые и неяркие по форме, но строго выдержанные идеологически повествования, однако, даже в зените своей литературной работы, в крупнейшем из его произведений – романе «Цемент» – он всё же не поднимался до уровня первоклассного писателя. Прохождение его через эту точку зенита было тридцать лет назад. Теперь – закат, что явно чувствуется при чтении повести «Лихая година».

Называть повестью это произведение, пожалуй, ошибочно. Вернее было бы назвать «Лихую годину» воспоминаниями Федора Гладкова. Он пишет ее от лица автора и рассказывает в ней о своем детстве, пытаясь, как прежде, и в этом подражать Максиму Горькому. Но разница в воспоминаниях одного и другого очень значительна. В то время, как Горький на материале своей юности создал лучшие свои произведения, высокохудожественные «Детство» и «Мои университеты», Федор Гладков безнадежно завяз в болоте незначительных бытовых деталей, не сумел выделить из них первостепенное, не нашел на своей палитре ярких красок, какими располагал Максим Горький.

Зато темных красок для изображения дореволюционной русской деревни автор не пожалел. Он расщедрился на них даже в ущерб правдоподобию. Тут и беспросветная нищета малоземельного крестьянства, и холера, и полицейская расправа с бунтарями, и кулак-мироед, держащий в своих цепких паучьих лапах весь поселок, и «гнет религиозных предрассудков», и физические страдания положительных персонажей повести в различных формах и видах. Плакат. Грубо намалеванная картина, по существу очень далекая от творческого проникновения в подлинную, действительно существовавшую в те годы трагедию русского малоземельного крестьянства центральных губерний.

Прикрывать отсутствие таланта плакатными мазками – прием достаточно избитый, и Гладков пользуется им, как можно предположить, в качестве средства для выполнения требований «социалистического реализма». Создается такое впечатление, что автор сам не верит тому, что он пишет. Так, например, трудно предположить, чтобы Гладков при его большой памяти не сохранил в ней внешнего облика колоритной фигуры полицейского урядника. Но он изображает его каким-то картинным гусаром, «опирающимся на саблю», что было абсолютно невозможным, т. к. дореволюционные урядники были вооружены высоко подтянутыми к поясу шашками, а не волочащимися по земле кавалерийскими саблями, и картинно опереться на это оружие было совершенно невозможно. Кроме того, его урядники являются на службу в присутствии начальства, да еще на крупную по тому времени полицейскую операцию пьяными, что тоже было немыслимо в то время. Явно, что автор перехватывает в своем старании угодить требованиями «социального заказа».

Грубо плакатны решительно все как положительные, так и отрицательные персонажи «Лихой годины»: кулак-мироед с дебелой женой, семипудовый земский начальник, усатый (как же обойтись без усов?) крикун становой пристав, доносчик поп и прочие. А положительные персонажи – добродетельная народница-учительница, студент-агитатор, попутно излечивающий крестьян от холеры, словно сошли со слащавых картин Богданова-Бельского[90]. В них тоже трудно поверить.

Время действия повести Гладкова – восьмидесятые, девяностые годы прошлого столетия, период, в течение которого абсолютно не ощущалось искусственно раздутого коммунистами внутриклассового расслоения деревни – борьбы бедноты с богатеями. Вместе с тем эпизод такой борьбы – разграбление хлебных запасов «кулака» беднотой – один из центральных в повести. Этим Гладков также отвечает на требования заказчика, приобщая свои воспоминания к циклу колхозной тематики.

Это тематическое направление явно превалирует во