И был вечер, и было утро. Капля за каплей. Летят мои кони - Борис Васильев

В мае… Да, кажется, в мае, в самом начале, сразу после праздников Семен Иванович возвращается из города с каким-то облегчением. Нет, легче не стало, но появилась задача, приказ, смысл существования.

— Сосняк валить будем.

— Живой?

— Обязательно даже. Валить, нарезать бревна два метра с половиной, скоблить их до тела. Чтоб и заболони не оставалось.

— Это зачем же скоблить? — удивляется Тайка. — На мебель, что ли?

— Приказано так. Приказано.

— Кем приказано?

Семен Иванович не отвечает даже Елене Алексеевне. Со звоном вываливает из телеги обернутый рогожей сверток.

— Вот. Скобели. Хотя лопатой сподручнее живую кору драть. Вот. Наточить если.

— Сами себя огораживать будем? — усмехается Хавка. — Был "Топтрест", стал "Утоптрест". Так, что ли, Семен?

Но разговор уже угас. Семен Иванович ожесточенно точит топор, Елена Алексеевна возится у костра, Тайка и Зина, захватив пилу, пошли в лес… Я приношу Елене Алексеевне воды из родникового ручейка, а Хавка, втоптав в мох окурок отбирает у Семена Ивановича топор..:. Пилить зеленую сосну легче, чем сухую. Сучьев на ней мало, они тонкие, и за день мы играючи валим и разделываем десятка три. Плачут весенние деревья, истекая смолой.

— Живятину губим, Семен, — укоряет Хавка. — Будто детей.

— Надо.

Надо. Надо валить живой, совсем еще юный лес. Надо вырезать из каждого ствола бревно двух с половиною метров. Надо сдирать тонкую, как кожа, кору. Надо, надо, надо. Той весной это слово становится для нас главным. Смыслом бессмысленной работы.

Сосенки покорно падают навзничь, покорно отдаются топору, но очищать их от коры — дело кропотливое. Я с этой целью освоил отточенную лопату: влажные ленты извиваются, как живые, брызжа смолой. Смола всюду: на руках, на одежде, на лицах, даже в волосах, что очень тревожит женщин. Они дружно наседают на Семена Ивановича, и он вскоре привозит бидон бензина.

Мы моем руки, протираем одежду, лица, волосы. И уже не пахнет весной, молодым сосняком, свежей текучей смолой: все провоняло бензином. Вся жизнь.

— Кому духи с одеколоном, а нам — бензин, — уныло вздыхает Зина.

А Тайку и это не огорчает. Смеется:

— Одеколон "Лошадиная сила". Ну, мужики, берегитесь!

Не с бензиновым ли запахом связан у меня самый первый звук автомобильных моторов? Он ежедневно начал возникать в сумерках, когда мы устало пьем чай у костра. Натужный рев тяжелых машин на рыхлой песчаной дороге, которая идет неизвестно откуда и уводит неведомо куда, огибая заросшие сосняком холмы и одним из таких загибов приближаясь к нам. Эту дорогу, совсем недавно пробили тяжелые трактора, безжалостно калеча лес. Семен Иванович настрого запретил туда ходить ("Зона!"), но мы с Тайкой на ней побывали. И не поняли, зачем она тут и кто ездит по ней, кроме сумеречных, тяжко ревущих машин.

Странно, что ревут они в одну сторону, в неведомое "туда". А обратно скатываются с обычным шумом. Может быть, под горку, может быть, разгрузившись.

И еще странно — выстрелы. Они доносятся, когда ветер дует с той стороны, в какой исчезают машины. Короткие, разрозненные выстрелы. В сыром тумане они слышатся особенно четко. Тогда все, примолкнув, вслушиваются в них с лицами напряженными', даже испуганными, а Хавка поясняет:

— Во, из винтаря вдарили. А это наган. Так, Семен? Не позабыл еще?

Хмуро отмалчивается наш Семен Иванович. А то и уходит от костра. Он очень изменился этой весной, изменился вдруг, будто его переключили. Он уже не балагурит, как прежде, не смеется, не шутит, даже не улыбается. И глаза у него теперь, как у Зины, и вот-вот, мне кажется, он будет вскакивать, вытягиваться и изо всех сил кричать: "Я!", — когда его окликнут или дружески коснутся плеча.

Кстати, о Зине. Почему я вспомнил о Зине? Нет, нет, сначала были гости.

В тот день моторы слышатся утром. Мы перестаем пилить, рубить, скоблить — мы слушаем, понимая, что машины приближаются. Я сгораю от любопытства (точнее, мы сгораем — я и Тайка), но лица старших каменеют и странно заостряются, вытягиваясь навстречу мерному моторному рокоту.

И все молчат. Не потому, что вслушиваются, а потому, что ждут. И даже не они ждут: ждет, поселенный в них страх. Судя по звукам, машины сворачивают с недавно проложенной песчаной дороги и напрямик, через лес направляются к нам. Их силуэты мелькают за зеленой завесой деревьев, и Зина — обессилено садится на землю.

Машины — их две: легковая с откинутым верхом и открытая полуторка выезжают на расчищенную нами поляну перед бараком. Там грузовик останавливается, с него спрыгивают четверо красноармейцев, а легковая, раскачиваясь на кочках, подъезжает ближе. В ней двое командиров и шофер в кожаной куртке и такой же фуражке. Он глушит мотор, командиры выходят из машины и направляются к нам.

И останавливаются, не доходя. Как бы в зоне карантина. И долго разглядывают нас равнодушными глазами. Всех вместе и каждого по отдельности.

Красноармейцы грузят в полуторку заготовленные нами ошкуренные столбы. Там — говор и шум, здесь — молчание. Семен Иванович медленно, словно бы с осторожностью, приближается к командирам, останавливается на вполне определенном, кем-то выверенном и предписанном расстоянии и, уловив что-то неуловимое, начинает говорить.

Но это не разговор. Командиры не задают ни одного вопроса, их лица каменно-равнодушны, их фигуры лишены движения. А Семен Иванович докладывает кратко и точно. И это похоже на введение к приговору.

— Маркова Елена Алексеевна. Тридцать пять лет. Происхождение дворянское. Дочь царского полковника. Арестовывалась дважды, отпущена условно. Бойко…

— Я!.. — Зина вскакивает.

Никто не реагирует на ее лихорадочный выкрик, Семен Иванович продолжает, как автомат:

— Бойко Зинаида Афанасьевна. Тридцать лет. Жена врага народа. Арестовывалась…

Как он угадывает, на кого они сейчас смотрят?

— Хаврона… то есть Хаврония… Бывший сотрудник…

А командиры молчат, как сфинксы, и теперь я разглядываю их. И почему-то отчетливо запоминаю — я и сейчас вижу его, и сейчас- молодого жгучего брюнета с тонкими усиками и двумя кубиками в петлицах.

— А это племянник мой, племянник. Я докладывал письменно.

Введение закончено. Елена Алексеевна вздыхает, а Тайка начинает обмахиваться веточкой: ее донимают комары.

— Стволы заострять надо, — вдруг говорит старший со шпалой в петлице. Тонкий конец.

— Ясно, — торопливо соглашается Семен Иванович. — Вопросик можно? Столбы нарезаем два с половиной, как приказано, а комель да вершинка остаются. Так можно их на дрова заготавливать, а? Для города Смоленска? Там худо с топливом.

— Жечь. Никаких следов.

— Ясно, — упавшим голосом соглашается Семен Иванович.

— Паек на рабочих получаете? Нет? Распоряжусь. Пройдем.

Старший и Семен Иванович уходят. По инерции мы еще молчим, но у легкомысленных это состояние проходит быстро.

— Присядь, усатенький, — улыбается Тайка. — Замараться боишься? Самолично бензинчиком ототру. Чуешь, какой от нас аромат?

Брюнет никак не реагирует. А реагирует вдруг, когда все уже забыли, о чем шла речь, когда Хавка уже начинает привычно ворчать:.

— Ездиют глазеть. А работа стоит.

— Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

И все замолкают. На сей раз — от растерянности.

— Что это? — строго спрашивает усатый. — У вас, кажется, интересуюсь.

— Физика, — с некоторой растерянностью отвечает Елена Алексеевна. Спектр. Способ запоминания.

— Спектр, физика! Внутренняя политика это, понятно вам? Товарищ Сталин учит во всякой физике внутреннюю политику искать, понятно вам? Вот в чем основное звено… фазаны.

И уходит к старшему. Со шпалой.

Пытаюсь вспомнить, как "они" смотрели на нас. Пытаюсь — и не могу, и не знаю, зачем мне "их" взгляд сейчас, когда мое время капля за каплей истекает из меня.

Капля за каплей.

Но надо. Не мне- мне уже ничего не надо. Ничего. Но кто-то все равно останется. И будет жить. Будет. И если встретит такой взгляд, хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни…

Какой — "такой взгляд"? Как смотрела на нас Маруся Ивановна? Нет, в ее глазах хоть что-то было. Что-то. А в "их" глазах ничего не было. Ничего, даже пустоты не было. Потому и никак не могу вспомнить.

Разве что у брюнета с алыми кубиками что-то вспыхнуло вроде блеска, когда он, обшаривая нас своей отсутствующей пустотой, задержался на Зине. Что-то нечеловеческое, но — живое. И Зина ощутила это нечеловечески живое, вздрогнула и — как всегда:

— Я!..

Мы привыкли, а он — про охотников и фазанов. И все его поняли, и все примолкли. Только когда машины уходят, увозя Семена Ивановича, Хавка подводит черту:

— На распыл нас.

И грязно, страшно ругается. Самым забористым блатным матом.