Воронье живучее - Джалол Икрами

— Вы смеетесь надо мной?

— Нет-нет, что вы?!

— А чего ухмыляетесь?

— Стихи вспомнил, — сказал, опять улыбнувшись, Дадоджон. — Стихи Саади Ширази:

О, сколько любящих ты втаптываешь в прах!

Я первый пал перед тобою на песок[33].

— Это тоже надо уметь! — засмеялась Марджона.

— Конечно! — в тон ей ответил Дадоджон. — Я встретил девушку с таким талантом и стал одним из ее страстных поклонников.

Марджона быстро поднялась с места:

— Концерт начинается!

Они побежали, взявшись за руки и громко смеясь.

С противоположной стороны к клубу торопилось несколько девушек. Среди них были и Гульнор с Наргис. Услышав веселые голоса Дадоджона и Марджоны, выбежавших на свет, Наргис остановилась. Ее сердце учащенно забилось; горло перехватило так, что стало больно дышать, по лицу разливалась мертвенная бледность. Гульнор, обернувшись, крикнула:

— Ну что ты, Наргис? Скорее! Опаздываем ведь, Нар… — Перехватив ее взгляд, она осеклась.

Дадоджон тоже увидел Наргис и тоже застыл на месте. Марджона потянула его, но он вырвал свою руку и шагнул к Наргис. Ноги, однако, не слушались его — вся кровь жарко прихлынула к вискам и груди.

А Наргис, сделав над собой страшное усилие, взяла себя в руки и смотрела прямо ему в глаза. Когда Дадоджон приблизился на несколько шагов, она громко, резко сказала:

— Подлец! — и, круто повернувшись, убежала во тьму.

Гульнор помчалась за ней.

18

Поезд на Сталинабад пришел вовремя, ровно в двадцать один час десять минут, и Дадоджон облегченно вздохнул. Ему не терпелось распрощаться с ака Мулло, Хайдаром и Саттором, которые прикатили вместе с ним на станцию — провожать и раздражали банальными напутствиями, слащавыми улыбками, плоскими шутками. Скорей бы избавиться от них, забраться в вагон и уехать!.. Сердце Дадоджона то сжималось от боли, то вскипало злостью; в мыслях царил хаос.

Вагон был мягким — билет доставал Хайдар, за это ему спасибо. Дадоджон давно не ездил с таким комфортом. Он вошел в купе, забросил чемодан на багажную полку и сразу же полез наверх, на свое место. Нижние полки занимали двое мужчин; один читал книгу, другой пил чай и, поглядев, как Дадоджон устраивается, с улыбкой сказал:

— Так рано спать? Спускайтесь, почаевничаем!

— Спасибо. Я очень устал, хочу отдохнуть.

— На здоровье! Сон, как и чай, прибавляет силы. Конечно же едете до самого Сталинабада?

— Да, в Сталинабад.

— Ну, тогда спите: все мы туда, разбудим, — продолжал улыбаться мужчина, видимо человек общительный и веселый.

Второй попутчик — лет сорока, интеллигентного вида — не поднимал головы от книги. Буркнул ответное «салом», и все. Что ж, дело, как говорится, его. Даже хорошо, что хоть один в купе молчаливый, а четвертого, глядишь, не подсадят — и можно будет наконец-то отдохнуть… Если бы знать, что дома будет так тяжело, не спешил бы с демобилизацией, а может, остался в армии навсегда. Теперь одна надежда на Сталинабад: займется делами, встретится с друзьями — хоть какое-то отвлечение!.. Может быть, ему предложат работу в самой столице. О, с какой бы радостью он согласился, лишь бы не возвращаться в Богистан.

Дадоджон уцепился за эту мысль. Может, и в самом деле ему предложат работу в Сталинабаде. Почему бы и нет? Он ушел на фронт комсомольцем, вернулся членом партии. Партийный билет ему вручали на передовой, в перерыве между боями. Он бился за Родину, не щадя жизни. У него боевые награды — ордена и медали, благодарности Верховного главнокомандующего. Осталось только получить диплом и написать заявление с просьбой предоставить работу по специальности. Юристы нужны везде, тем более проверенные в сражениях. Таким, как он, можно доверять. Не тыловым же крысам отдают предпочтение? Могут, очень даже могут оставить его в столице и предложить какую-нибудь ответственную должность. Может быть, вызовут прежде в ЦК, побеседуют с ним…

Отдавшись сладостным мечтаниям, Дадоджон забыл про все остальное и вскоре заснул. Но поезд вдруг резко затормозил, вагон дернулся. Дадоджону показалось, что он полетел в бездонную темную пропасть. Разом пробудившись, он поднял голову. Один из попутчиков — балагур и чаевник — сладко посапывал, второй укладывался спать.

— Наверное, машинист молодой и неопытный, не научился плавно тормозить, — сказал он.

— А я думал, что-то случилось.

— Нет, станция какая-то… Спокойной ночи!

Дадоджон отвернулся к стене и закрыл глаза. Свистнул паровоз, дернулся вагон, и поезд покатил, постепенно убыстряя ход. Беспрерывный мерный стук колес и ритмическое покачивание вагона, сухое тепло и темнота купе, — казалось бы, все располагало ко сну, однако на Дадоджона напала бессонница. Повертевшись с боку на бок, он наконец улегся на спину, заложил руки под голову и уставился в чуть белеющий потолок. Вот так же лежал он и вчера, оставшись один на один со своими горькими мыслями в темной мехмонхоне, и его сердце то терзалось виной, которую никому не постигнуть, то рвалось из груди от великой обиды. Двое назвали его вчера подлецом, два близких и милых ему человека, одного из которых он любил как себя, а другого готов был полюбить как лучшего друга. Это слово прозвенело пощечиной, обрушилось оглушающим ударом, потрясло так, как давно уже ничто не потрясало. Первой ударила его Наргис, потом добил Нуруллобек. Наргис бросила ему в лицо «подлец!» и умчалась домой. Значит, пока не увидела его возле клуба с другой, она не думала о нем плохо. Ведь если бы было иначе, она осталась бы безразличной. Или прошла мимо, сделав вид, что не замечает. Но Наргис замерла, это он отчетливо видел. В первое мгновение она словно бы не поверила своим глазам, и только потом, когда до ее сознания дошло, что он действительно с другой, она назвала его подлецом и убежала. Значит, он допустил глупость, он виноват во всем, только он! Вместо того чтобы увидеться с Наргис, покорился обстоятельствам, вбил себе в голову дурацкие, идиотские предположения, как индюк надулся и распустил свой хвост, полез в капкан Марджоны. Ну и девка эта Марджона! Продувная бестия, нахальная, бесстыжая искусительница! Даже услышав, как Наргис обозвала его, не отстала, наоборот, крепче вцепилась, силком затащила в клуб, прижималась, давила пальцы, что-то шептала в ухо, и на него опять напало бесовское наваждение…

Дадоджон заскрипел зубами, рывком повернулся со спины на живот, уперся лбом в холодное стекло вагонного окна, за которым была густая, совершенно непроглядная тьма. Будь Дадоджон в другом состоянии, он, наверное, сумел бы рассмотреть тонкую, точно лучившуюся из самого мрака, серебристую нить реки, вдоль которой несся поезд. Но глаза