Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Вождь усадил гостя рядом с собой. В прихожей толпились рабы — они вдалбливали в кремнистую землю дополнительные палаточные столбы, чтобы укрепить переднее крыло шатра, обезопасить от ветра. В углу скорчилась на коленях девушка-мулатка, занятая приготовлением чая. Муса улыбнулся, разглядывая цитадель из каменных плиток, которой искусная девушка окружила яму с очагом, дабы защитить края шерстяной палатки от мелких угольков и быстролетных искр, оживавших всякий раз, когда ветер доносил свое дыхание сквозь щели в пологах палатки.

— Говорят, — начал шейх, — что ты вернулся из странствия своего в Вау…

— Ха-ха-ха! Я вступаю в Вау да и выхожу из него каждый день, ну, может, каждые два дня…

Вождь не привык разговаривать с дервишами языком намеков и недоговорок, но нынче он почему-то чувствовал некоторое стеснение. Отогнул краешек ковра, чтобы добраться до песка. Нарисовал пальцем треугольничек, этакую пирамидку, сказал:

— Однако же, визит твой последний отличался от прежних, как кажется…

Муса вопрошающе повернул лицо. Шейх поднял взор, и дервиш прочел то, что скрывалось в глазах вождя.

— А! Конечно, — произнес он. — Я вернулся оттуда с золотым браслетом.

Шейх улыбнулся, заговорил укоризненно:

— Что же ты не известил меня, что султан с золотом дело имеет? Ты ж прекрасно знаешь, что несет с собой этот скверный металл все невзгоды Сахары…

— Вправду сказать, сомневался я поначалу. Забрел разок в переулок скрытный, выпроводили меня оттуда охранники, но я так и не додумался, что кузнецы там золото куют, пока принцесса не одарила меня браслетом за услугу, что я ей оказал.

— Услугу?

— Совет. Только это секрет.

Мулатка поставила между ними чайный поднос. На нем выстроились в ряд три бурых стаканчика с пеной по краям. Муса отпил глоток из своего стаканчика и поставил его опять на медный поднос. Пожаловался:

— Горько. Чай горький. Я выпью из второй перемены.

Поднялась волна пыли. Полы палатки захлопали, словно пытались взлететь.

Вождь сказал:

— Насколько я слышал, пресловутый наш Вау поднялся на золоте, хотя я и не поверил.

— Я тоже слышал.

— А ты слышал, как я, например, что чума в наши жилища тоже проникает?

Дервиш громко рассмеялся и долго не мог остановиться. Краешком лисама он утер слезы в уголках глаз и сказал с насмешкой в голосе:

— Это подкоп. Нет, шейх ты наш дорогой, не так-то просто дервиша в силок заманить, даже если все нити той сети в руках у самого вождя племени будут… Ха-ха-ха!

— Друг ловушки другу не расставит, даже если кое в чем усомнится.

Собеседник бросил на шейха коварный взгляд и сказал:

— Горько мне сообщить шейху нашему, что сомнения его оправданы. Чума с давних пор ползет себе. С самых первых дней.

— В самом деле, так думаешь?

— Ну… Вроде этого. В общем-то убедился. Спорить могу, что гадалка золото прибирать к рукам начала, как чужеземцы нагрянули.

— Гадалка?! — воскликнул шейх, а затем издал короткий смешок и заметил насмешливо:

— То-то, что дервиш своего не упустит, всякий раз при случае в гадалку бросит камешек.

— Гадалка лживая. Ты забыл, что ли, как она отказалась ветер стреножить?

Вождь перестал водить на земле свои чертежи. Взял стаканчик, сделал три глотка чаю. Сказал:

— Обезоружила она меня условием одним. Потребовала за это голову человека.

— Голову человека?

Шейх утвердительно закивал головой, косой глаз дервиша стал совсем белым.

— Ведьма! — злобно прошептал он.

— Не думаю я, что кроме этой ведьмы тут магов нет, — отозвался вождь с грустью. — Коли уж нашла чума себе путь в души людские, надо полагать, она и дорогу в храм магов вымостит.

Снаружи заревел ветер, издалека послышалось эхо призыва глашатая.

— Что с браслетом сделал? — неожиданно спросил шейх.

— Ишь ты! Привязал его к концу посоха, как я в детстве, бывало, змей привязывал да девчонок ими пугал. Ха-ха-ха!

Вождь изумленно глядел на него.

— Потом… Потом я с ним поступил так, как всякий мужчина поступать с металлом соблазнительным должен: решил я женское сердце покорить и отдал его Тафават. Вот так.

Вождь на эти слова ответил укоризненным взглядом, и дервиш покорно продолжал:

— Только она его в дар горе вручила, вместо того, чтобы на запястье надеть.

Вождь молчал. Служанка принялась хлопотать над приготовлением второй перемены чаю. Снаружи на просторе свистел и выл южный, полы палатки трепетали и хлестали по земле, будто она и впрямь собиралась тронуться в путь.

— Ты с ней вместе к горе ходил? — спросил вождь.

Муса утвердительно кивнул головой, прикрывая рот полоской лисама. Одним движением руки шейх стер на песке все свои рисунки, сказал загадочно:

— Крепкой же веревкой она тебя повязала, посильнее чем сура «Фатиха» будет, да и вообще все суры Корана.

Дервиш уставился на него своим косым глазом, следы влаги показались на его белом лисаме, покрывавшем рот. Это не укрылось от взгляда шейха. Он пояснил:

— Жертвой…

— Что? Жертва джиннам мужика с женщиной связать может?

— Крепче крепкого.

— Но она же… Она же за Удадом числится?

— Джинны на договора человечьи внимания не обращают. У них свои законы.

— Но все же… Ха-ха! Ты же знаешь мой секрет…

— Знаю. И джинны тоже знают. Они больше знают, что мне о себе известно и что ты о себе знаешь. Так-то!

— Ха-ха-ха! — попытался рассмеяться дервиш, однако, что-то в выражении его глаз было далеко от веселья. Взгляд его говорил о противоположном. Это было мучение. Для дервиша глаза — что язык. Этот скрытый его язык, казалось, умолял шейха страдающим взглядом, возопил немо: «Ты-то мой секрет не объявишь!» Вождь опустил голову ненадолго, затем поднял ее, обратив на своего несчастного друга немой взор и не подавая никаких знаков твердо ответил этим взором: «Нет, никогда. Я унесу его с собой в могилу».

Ветер еще раз донес до их слуха отголосок зова глашатая.

5

На исходе ночи, когда лик луны увял, пораженный усталостью и изможденный, невинную тишину Сахары нарушал иной зов — загадочный, дикий, он раздавался из оврага под акацией.

— Ау-у-у… Ау-у-у!.. — завыл он внезапно и странно, пугая сбившихся в кучу верблюдов, разрушая все безмолвие и величие ночной Сахары, поражая серые стада овец и коз и ввергая их в паралич… От этого воя сотрясаются тела у пастухов, а старухи с давних пор улучают возможность преподнести назидательный урок своим внукам, чтобы вели себя смирно. У глубоких стариков он вызывает такой восторг, с которым может сравниться лишь их восхищение жителями потустороннего мира.

Это единственный зверь, который занимает львиную долю в рассказах и повестях народов Сахары. Ему дают тысячу имен, тысячу прозвищ, тысячу кличек — только не называют его собственным именем. Потому что произнести его имя вслух — значит позвать его, и всякое произношение слова «ибиджжи»[157] устами ребенка, или старика, или любого мужчины, приближает его к стаду скота на тысячи шагов. Ибиджжи — запрещенное слово, которому отдают все силы прорицатели, вкладывающие в него все, почерпнутое ими из колдовских знаний, чтобы стреножить ему лапы, ослепить его напрочь, лишить рассудка и отодвинуть прочь от стада. Люди говорят, это требует огромных усилий, гораздо больше тех, которые нужно потратить на подготовку пут для самого сильного шайтана Сахары. И несмотря на это, нет ничего проще, чем разрушить иллюзорность этого заклинания. Достаточно озорному подростку произнести это запрещенное имя, чтобы зверь разорвал все препоны и ворвался в обреченное стадо. А если ворвется он туда — вмиг все вокруг запылает огнем, словно солома. Со всем стадом будет покончено мгновенно, прежде чем успеет несчастный пастух закончить чтение первой строки псалмов священного Асахиг.

Однако умудренные жизнью пастухи — вот, пожалуй, единственно кто способен распознать секреты в голосе его самого. Они узнают, когда он голоден, а когда и вполне сыт. Они знают все хитрости в его вое: сытый он плачет, а голодный — смеется. Они утверждают, что он издает долгий мучительный вой, когда насытится, потому что знает — голодать будет долго, прежде чем выпадет ему ухватить новую жертву. Он испускает радостные, ликующие завывания, когда голоден, потому что знает: как бы долго голод ни длился, когда-нибудь он завершится пиршеством с нежным ягненком, и придет долгожданная сытость. Только никто, кроме этих мудрецов не в силах различить, в каком это состоянии зверь пребывает сейчас, и уловить смысл в его завываниях.

Он спустился в вади, ориентируясь на запах крови, масла и… на запах человека, который еще не испустил дух…