Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

— Ха-ха-ха!

— Все вы вокруг Вау своего кружите, словно мотыльки над огнем, — она бросила на него взгляд украдкой и продолжала: — Принцесса — тот огонь, что всех вас спалит. Глупые вы, совсем девиц Аира не знаете!

— Ха! Знаем мы, что чары они применяют и… знаем мы тоже, что они первыми золото стали использовать в колдовских своих целях.

— Что толку, если ты знаешь да продолжаешь, как все прочие, за процессией их хвостом увиваться?

— Это я-то?!

Воспользовавшись темнотой, она так и засверлила его глазами — взгляд был загадочен. За горами вдали подал свой первый робкий свет полумесяц.

— В преданиях Анги говорится, — сказала Тафават, — что наступит день, когда жители Сахары нарушат данный ими обет. Золото на серебро менять начнут, и горе тем, кто продаст полоску луны за зловредную пыль золотую.

— Луны полоску?

— Да-да. Серебро. Это оно было деньгами в Сахаре спокон веков. Когда погибла Танис и сокрылось царство Сахары, красавица-прародительница наша перебралась и устроилась жить на луне. А оттуда послала она людям частицы тела лунного, чтобы знак им подать, что бессмертна она на самой прекрасной из планет. Серебро — вот священная валюта, потому как от Танис исходит. Цвет у серебра — грустный, словно лунный, словно лики коренных жителей Сахары, грустный, матовый, не то что у золота — сверкающего кокетливо.

Подошва Мусы ступила на острые мелкие камни. Они свернули налево, еще не достигнув гряды холмов вокруг колодца.

— Так что же царство-то? — сказал дервиш. — Куда же царство делось?

— Кто его знает? Может, и не девалось никуда. Говорят, царство Танис — это Вау обетованный.

— A Вау не исчезло?

— Кто знает? Говорят ведь, оно расположено в каком-то краю в Сахаре. Немногие его видали, но они все втайне хранят, никому ничего не скажут. Говорят некоторые, что исчезло оно с тех пор, как был изгнан оттуда султан, наш прародитель. Эти люди утверждают, что сами очевидцы, которые претендуют на то, будто бы они посетили Вау, не входили туда в действительности, а были лишь в городах джиннов.

— А что, неужели городов джиннов в самом деле много?

Она осуждающе взглянула на него, прежде чем ответить:

— Городов бесовских в Сахаре намного больше, чем городов человеческих. Вот, мы с тобой бьемся во врата древнейшей столицы джиннов.

Она принялась бормотать заклинания и молитвы.

Дорога привела их с равнины в овраг, покрытый волнами песка и заваленный высохшими растениями и сучьями, вцепившимися в землю так, словно они и впрямь искали влаги и молили о воде. По этому вади они двинулись на север. Муса увидел фигуру Идкирана, ведущего свою тощую верблюдицу с пастбища домой. Он пересек несчастное вади, пошел на запад, чтобы обойти ухабистое, труднопроходимое предгорье, и добраться-таки до своей пещеры с другой стороны. Слух его ловил звуки мелких камешков, сыпавшихся из-под башмаков и звучавших будто на непонятном языке бамбара. Муса дивился, что это за незнакомец — поет песню или, может, заклятья читает?

Наконец они достигли предгорья.

В спину им лился свет раннего полумесяца, робкий и бледный, он стыдливо подымал свой луч вверх по склону горы. Тафават остановилась возле груды камней. Это было древнее круглое надгробие. Она впала в механический повтор заклятий и призывов. Вокруг царило молчание вечности, Муса еле слышал неясное бормотание Тафават. Она распутала складки своего покрывала и вытащила наружу завернутый в кусок кожи золотой браслет. Взглянула на спутника и прошептала:

— Повторяй за мной, все делай как я…

Он продолжал взирать на нее с полным безразличием. Она присела возле могилы, подняла благоговейно голову к вершине четырехугольной небесной башни. Лучи раннего полумесяца облекали ее половодьем зыбкого света, отчего гора выглядела еще более величественной и таинственной. Она затараторила искусственным голосом:

— Во имя амана[153], что течет в наших жилах.

Она потащила браслет вверх к левому запястью, следуя расположению вен. Муса издал сдавленный смешок, но она испуганным взглядом заставила его замолчать. Вслед за ней он повторил: «Во имя амана, что течет в наших жилах».

— Во имя Аду[154], которым мы дышим…

Она принялась дуть на браслет, а дервиш повторял за ней: «Во имя Аду, которым мы дышим».

— Во имя Амдала[155], из которого сложены тела наши.

Она перенесла браслет к своей груди и пристроила его там. Муса послушно повторил: «Во имя Амдала, из которого сложены тела наши…»

— Во имя Икиди[156], который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах…

Она ударила браслетом сперва себе по зубам, а потом ткнула им по костям левого запястья. Он повторил: «Во имя Икиди, который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах».

Она выкопала маленькую ямку в песке. Положила браслет внутрь и засыпала его сверху землей. После этого она опустила край покрывала себе на глаза и долго читала заклинания. Когда же она поднялась, чтобы проститься с ним и уйти, он воочию увидел следы старости на ее лице — как тогда в первый раз, накануне вечера, когда он вложил ей в руку свой «подарочек».

— Не знал я, что ты колдунья, — произнес он шутливо. — Все жители пещер — колдуны. Ишь ты!

— Не крутись! — оборвала она резко. — Тебе ли еще крутиться!

— Ха-ха-ха…

— Не смейся! Уймись, наконец. В такую-то минуту совсем негоже дервишу ребенка из себя корчить!

Оба они направились на восток, чтобы избежать жилищ непрошеных свидетелей их предприятия, а в лицо им светил окрепший, поднявшийся в небо полумесяц — серебряным, матовым, грустным светом.

4

Стена окаймила яму колодца — Имситаг закончил свою работу. Слепой глашатай обошел дома и известил всех о желании султана устроить званый пир.

Поутру поднялся ветер — южный волна за волной несла пыль, сухую траву и сучья. Глашатай вышел наружу сразу с первым порывом южного. Опираясь на свой отполированный временем посох, покрытый словно прыщами бугорками от былых ветвей, он пробирался ощупью по поселку — низкорослый, в изношенной одежде с зиявшими тут и там дырками, в которые врывался ветер — она надувалась порою, словно бурдюк тащила его вспять, он раскачивался на ходу и, казалось, вот-вот упадет. Однако глашатаю удавалось удержаться на ногах и он не переставая твердил один и тот же призыв: «Трезвомыслящий среди вас да разбудит беспечного! Внемлющий среди вас да оповестит отсутствующего!..» Ветер заглушал голос, относил призыв к вершинам Идинана, донося его до слуха джиннов. Глашатай повторял свой призыв вновь, без конца, он больше других знал хитрости ветра, ибо знал также правду о незримом соседстве — джинны ведь также приглашались на пир. Воззвание свое он твердил так, чтобы услышала вся округа. Он чувствовал, что надорвал глотку, но дела своего не прекращал — хотелось, чтобы услышали все старики и старухи, которые от немощи почти или совсем оглохли — возраст неумолимо брал свое. Непрерывное пожизненное внимание старики вечной тишины Сахары заложило им со временем уши, заставило позабыть звук голоса человечьего да и саму человеческую речь, которая превратилась для них в нечленораздельные звуки, схожие с жужжанием мух, шумом да гамом. Но он, глашатай, слепой и одинокий, потерявший зрение еще в юности, превосходно знал, что значит молчание — единственная услада в мире. Он знал, что только старики и слепые понимают язык тишины.

Дервиш нагнал его. Схватил за полу его ветхого джильбаба, поддержал второй рукой хилое тело, чтобы не дать ему упасть, сохранить равновесие, помочь справиться с напором ветра. Он сунул ему в руку кожаную сумку. Изнутри доносился приятный вкусный запах. Запах жареного масла и… пирогов!

— Пироги на масле да финики спелые, — зашептал Муса. — Давно я тебя не видал.

Глашатай улыбнулся, прервал свой зов. Засунул сумку в шерстяную торбу, висевшую у него на плече в складках непомерно широкою джильбаба. Пожал руку Мусе и произнес торжественным голосом:

— Не исчезнет в Сахаре добро, покуда водятся в ней дервиши.

— Ха-ха-ха…

Вместе они прошагали мимо шатра вождя, и Муса услышал, как их окликнули. Негр с непокрытым лицом приблизился к ним и сообщил, что вождь желает побеседовать с дервишем.

Муса громко вскрикнул и бросился к дому вождя, так и не сказав глашатаю прощального слова. Еще не добравшись до палатки шейха, он услышал как за спиной у него раздался голос глашатая — хриплый, но торжественный и приятный на слух — словно зов души бросал слепой в длань ветра, чтобы донес его неведомому слушателю в заоблачной дали. Зычный голос то нарастал, то отдалялся, почти совсем пропадал, потому ветер до слуха людей иной призыв, который глашатаю удавалось перекрыть своим радостным сообщением, то совсем не было приглашением присутствовать на пиру пришельца из Вау…