Богиня победы - Нина Васильевна Пушкова

сквозь бульканье вырвался лишь какой-то полудетский звук — не то тоненький всхлип, не то щенячий скулеж. Голова Шона поехала вбок, и он тяжело рухнул навзничь; раскинутые руки слабо сжимались и разжимались, словно он что-то пытался схватить в воздухе.

Францев, шатаясь, приблизился к лежащему. Кровь продолжала вырываться наружу пульсациями — сердце еще работало. Но это была уже агония.

— Ну ты даешь, богиня победы… — хрипло проговорил он.

Он повернулся к Нике и испугался: с позеленевшим лицом, она еле стояла на подогнувшихся ногах. Коленки било крупной дрожью — так, что тонкая джинсовая ткань вибрировала, словно от ветра. Сергей кинулся к ней, подхватил под мышки. И тут Нику вырвало. Она опустилась на колени, и ее рвало и рвало, выворачивая нутро наизнанку. Сладковатый запах крови обволакивал, настойчиво лез в ноздри, вызывая все новые и новые приступы рвоты. Нику передергивало от отвращения и ужаса. Она только что убила человека…

Несколько недель назад вместе с теткой Ларой она тащила трупы бандитов к яме. Но тогда она такого не ощущала — возможно, потому, что не убивала их. Тогда все это было как будто понарошку, словно она попала в кадры вестерна с хеппи-эндом.

А сейчас, сотрясаемая приступами рвоты и рыданий, она видела перед собой стекленеющие глаза убитого ею человека: как взгляд, поначалу устремленный прямо на нее, постепенно размывался, уходя куда-то внутрь, словно ища, как бы зацепиться за утекающую жизнь. Предсмертный полудетский всхлип неотступно стоял в ушах…

* * *

Уже который час майор сидел, подперев подбородок, и неотрывно смотрел на Нику. Его девочка, утонув в подушках огромной постели, казалась совсем крошечной. Она спала, но ровное дыхание время от времени сбивалось в прерывистый всхлип, а по бледному личику пробегала тень, замирая горькой старушечьей складкой у еще детского пухлого рта. Сергей смотрел и смотрел, как тогда, в Доме малютки, но сердце сжималось уже не только от нежности и жалости, но и от радости — радости обретения.

«Сергеевна. Сергеевна моя…» — то ли про себя, то ли вслух бормотал он, улыбаясь.

Ника проснулась и, еще не открыв глаз, почуяла запах кофе с корицей. «Как в детстве», — сонно улыбнулась она и села на кровати, с удивлением оглядывая незнакомую комнату. Сквозь увитое плющом окно с террасы пятнами пробивался солнечный свет. Стеклянные створки дверей были распахнуты, виднелись спинка плетеного кресла, край стола. И именно оттуда, вместе с уютным звяканьем посуды, доносился немыслимо вкусный кофейный аромат. Ника свесила вниз не достающие до пола босые ноги — кровать была высокой, огромной — и поискала глазами тапки. Тапок не было. Постепенно просыпаясь, она обнаружила на себе чужую футболку — тоже огромную, явно мужскую. Девушка помотала головой, вытряхивая из нее остатки сна.

— Эй, Сергеевна! Иди завтракать! — раздался знакомый голос.

Сергеевна? Ника огляделась, но рядом никакой Сергеевны не было. Она соскользнула с кровати и босиком прошла на террасу. У столика, где аппетитно дымились две большие тарелки с золотистым омлетом, стоял непривычно домашний Сергей с кофейником в руках:

— Кофе будешь?

Забыв про таинственную Сергеевну, Ника торопливо закивала — она вдруг почувствовала страшный голод. Усевшись за стол, двумя руками придвинула к себе тарелку и ела, ела, не стесняясь своей жадности, а Сергей улыбался — лучисто и солнечно, так, что в углах глаз расцветали букетики веселых морщинок.

— Ешь, ешь, Сергеевна, набирайся силенок!

— А почему Сергеевна?

Ника перестала жевать и подняла на него недоуменный взгляд. Уже второй раз она слышит это имя. А может, даже и не второй — ночью, казалось, тоже кто-то звал: «Сергеевна моя, Сергеевна…» Но то было во сне. Или не во сне?

— Почему Сергеевна? — повторила она вопрос, в упор глядя на Францева.

А тот, помедлив немного, вместо ответа молча положил перед ней фотографию.

Со старой, потертой по краям черно-белой фотокарточки на нее смотрела она сама, Ника. Смеясь, она стояла на песке, а за ее спиной, словно спинки неведомых морских животных, блестели над водой гладкие темные камни.

— Где это я? — наморщила лоб Ника, пытаясь вспомнить, кто ее мог снимать. — Это на Бинтане?

— Это не ты, это Аня, — тихо ответил Францев. И совсем просевшим голосом добавил: — Твоя мама.

— Мама? — неуверенным эхом протянула Ника, осторожно проведя пальцем по затертому краю фото. — Моя… мама?.. — А вы? — Она помолчала, словно собиралась с силами, прежде чем продолжить: — Вы что же?.. Мой папа?.. — Слова медленно проталкивались через слезы, потрясение, невероятность. — А как же я тогда… в Доме малютки?..

— Всё позади, девочка моя, — взволнованно шептал Сергей, нежно поглаживая голову дочери. — Всё позади… Когда я вернулся с вами… — у него опять перехватило горло, — в Москву и похоронил Анюту, командование отправило меня на пару месяцев опять… за границу… Я отвез тебя в Пушкино, как я думал, дней на сорок — пятьдесят. Мы же с Анютой были друг для друга всем: и папой и мамой, и дедом и бабой. Но это отдельная история. А потом, моя девочка… — по его лицу пробежала мученическая гримаса, — я попал в плен.

— В плен? В какой плен?

— В страшный. Много будешь знать — старушкой станешь. Тебе и так довелось пережить…

Ника неожиданно потянулась и прильнула головой к его груди:

— Рассказывай, я твое сердце слушать буду.

Сергей сидел какое-то время не шелохнувшись. В их короткие предыдущие встречи она, заметив его интерес, вела себя с ним отстраненно и сдержанно. А когда Эдик ляпнул, что Францев в нее по фотографии влюбился… И вдруг одним движением она, словно ластиком, стерла всю дистанцию, разделявшую их. Сказала «ты» и сердце начала слушать, и оно поведало, как, появившись в Москве, он тут же сел в машину и погнал в Пушкино.

— Я все узнал: и как тебя забрали, и кто удочерил. Потом несколько раз приходил к вам во двор, когда ты гуляла там с Наташей и… — он запнулся, — с Еленой Николаевной. Я садился на соседнюю скамейку — вы не обращали на меня внимания — и слушал ваши разговоры, видел, как она любит тебя. Помешать этому я не мог и уже не хотел. Но я был спокоен. И когда меня в очередной раз отправили… — он опять не договорил, — я даже во сне не мог видеть, что это разлука на двадцать лет.

Синий вечер окутал туманом старый домик из серого камня, затерявшийся среди невысоких холмов и овечьих пастбищ Котсу-олдса. Мошкара вилась в теплом круге света висячей лампы. На террасе, накрывшись пледом, сидели двое — девушка и