Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

вопрос второго порядка, исторической конкретики). Отсюда возникает стремление подчинить литературу и искусство непосредственным целям социального преобразования. При таком подходе искусство обязано интегрироваться в общественную систему на правах простого функционального, служебного средства, направляемого и контролируемого «свыше» в общей системе социальной регуляции (государственной, политической, партийной, идеологической и др.).

Эти вполне зримые и конкретные, рационально просчитываемые цели часто облекаются в более универсализированные и возвышенные одежды, представая перед людьми то в виде велений Священного писания, то как высшее историческое воплощение гуманизма и т. п. Но подобная, пусть даже вполне искренняя, мифологизация и мистификация социального утилитаризма не способна изменить его статус – увы, невысокий по большому счету, по полномасштабным историческим меркам. Узость, искусственность и насильственность такого подхода к искусству, его неадекватность многогранной, неутилизируемой природе художественной способности для истинного интеллигента (а им, несомненно, был Сементковский), казалось бы, должна быть ясна. Но – «слаб человек», и он раз за разом впадает в соблазн использовать дар «художества» исключительно в своих узких человеческих, «слишком человеческих» целях…

По меньшей мере с социальной утопии самого Платона ведут свой счет попытки учредить прямое руководство искусством со стороны государства (для блага самого же человека, гражданина!), поставить его под жесткий контроль наравне со всеми другими общественными подразделениями. Сементковский еще не так суров и ригористичен, как Платон, он пытается воздействовать на беллетристов всего лишь методом братского вразумления, увещевания. Но по сути платоновская идея «огосударствления» искусства ему, несомненно, близка.

На рубеже XIX и XX веков необходимо было, по мнению Сементковского, образумить российскую интеллигенцию (чье поведение если не в целом, то в значительной своей части он считал близким к «дезертирству»). Ее следовало увлечь на новый, деловой путь – соответствующими правительственными мерами, призывным публицистическим словом, образцами «позитивной», жизнеутверждающей литературы.

Все предшествующие наблюдения и размышления подвели нас еще к одному выводу. В вопросе о генезисе и детерминантах возникновения таких направлений в искусстве, как соцреализм, капреализм и им подобные (как и во многих других случаях), формационный подход обнаруживает свою недостаточность. Он должен быть дополнен подходом цивилизационным. В рамках же последнего явление, казалось бы, уникально – идеологическое предстает порой, как неоднократно воспроизводящееся. Повторяемое не в силу внешних влияний, а ввиду внутреннего подобия различных эпох и модификаций общественного бытия и сознания, – т. е. как сходное типологически.

С учетом сказанного не приходится удивляться тому, что ныне возрождается (и некоторыми деятелями культуры активно вносится в общественное сознание) именно тот идеал человека, который так импонировал автору изложенной выше «жизнеутверждающей» эстетической концепции. В качестве характерной иллюстрации приведу отрывок из воспоминаний об академике А. Д. Сахарове его друга и соратника, культуролога Л. М. Баткина: «У меня были случаи встречаться с Андреем Дмитриевичем в 1969–1979 и тесно сотрудничать с ним в 1988–1989 годах. Здесь не место вспоминать впечатления бытового и психологического порядка. Скажу лишь, что в общественном плане Сахаров был рационалистом и интеллектуалом «западного» толка. Не такой уж, пожалуй, редкий в послепетровской, особенно в последекабристской, тем паче в пореформенной Руси, но все же и отнюдь не слишком расхожий человеческий тип. У нас эти свойства ума и воли чаще привычно относили к чужакам, к какому-нибудь немцу Штольцу. Как будто Россия не дала густой поросли европейски просвещенных предпринимателей или великих русских ученых. Сахаров был русским европейцем, и хотя его внешний облик, манера поведения, застенчивые, угловатые и при том независимые ухватки могли навести случайного и начитавшегося Достоевского наблюдателя на поверхностные ассоциации с князем Мышкиным или Алешей Карамазовым, но Сахаров был человеком сдержанным, прежде всего ясно и независимо думающим, полагающимся на факты и логику, взвешивающим возможные результаты… он был деятелем»[226].

Не знаю, насколько этот набросанный культурологом портрет друга верен оригиналу (здесь все карты к руки Л. М. Баткину), но то, что Сементковский мечтал о человеке именно такого типа, несомненно[227].

Впрочем, для некоторых современных работников и подвижников культуры идеал Сементковского не столь уж бесспорен, скорее он – повод для раздумий и сомнений. И все-таки будем говорить об основных тонах современной исторической картины, а не о нюансах и дробных рефлексах. Утверждается новый общественный строй. Время «позитивных» идей Сементковского пришло, оно у нас на дворе. Его «позитивная эстетика», кажется, близка к тому, чтобы стать частью современной доминирующей идеологии и слиться с государственной культурной политикой. Капиталистический реализм и как практика, и как теория – явление сегодня куда более актуальное, чем его социалистический аналог – антипод.

Эстетические прогнозы на XX век (П. И. Вейнберг, В. В. Стасов)

Значительную часть объема книги «XIX век» занимают очерки: «Изящная литература XIX века на Западе» и «Искусство в XIX веке». Почему им отведено так много места (особенно – второму), в общем, понятно. Где, как не в литературе и искусстве, полнее и концентрированнее всего выражается духовный опыт человечества, приобретенный им на протяжении целого столетия? Создатели книги, несомненно, предполагали, что названные обзоры могли многое рассказать о человеке XIX столетия, о взлетах и падениях его духа, о самой физиономии истекшего столетия и его вкладе в мировую историю. Кроме того, в тексте обоих очерков проглядывает желание их авторов в свершениях только что закончившегося столетия выявить внутренние закономерности эволюции искусства, и на этой основе высказать прогноз о путях его развития в наступающем веке. В этом последнем моменте для меня заключено самое интересное.

Прогнозы относительно искусства будущего даны в вышеназванных очерках совершенно разные. И не случайно. Обзор литературы и искусства целого столетия не мог быть создан без оригинального, присущего данному исследователю видения сущности и предназначения литературы (соответственно, искусства). Поскольку концептуальная основа этих очерков разная, постольку разнятся и представления их авторов о перспективах художественного развития.

Мне кажется, рельефно выраженные в текстах обзоров эстетические позиции их авторов представляют не только исторический интерес.

Сегодня, когда и сам XX век, и история его искусства близятся уже к завершению, более чем своевременно, уместно и даже необходимо дать себе отчет, в чем оправдались прогнозы наших предшественников, в чем нет, и почему.

П. И. Вейнберг

Автором очерка «Изящная литература XIX века на Западе» был П. И. Вейнберг. Вот извлеченные из справочной литературы основные сведения о его жизни и творческой деятельности.

Вейнберг Петр Исаевич (1831–1908) – известный русский поэт и переводчик, а также литературовед и педагог, специализировавшийся по истории зарубежных литератур. Окончил историко-филологический факультет Харьковского университета. Преподавал литературу в Главной школе в Варшаве (1868–1873), а по возвращении в Россию – на женских педагогических курсах, был также приват-доцентом Санкт– Петербургского университета по кафедре всеобщей истории