Воспоминания. Время. Люди. Власть. Книга 2 - Никита Хрущев

Он удивился:

– Ну что вы?

Я улыбнулся:

– Вот так же и я вам могу ответить. Что вы? Вы же претендуете на Львов.

Разговор велся с улыбочками. Я уж и не знаю, насколько серьезно Берут надеялся, что можно будет договориться насчет возвращения Львова. Зато при беседах с поляками на другие темы Сталин умел их приласкать, занимая позицию ухаживания, чтобы они забыли о 1939 годе.

Гомулка обычно приезжал в составе польской делегации вместе с Берутом, а на Сталина он производил странное впечатление. Сталин часто после отъезда польских товарищей говорил мне: «Не понимаю я Гомулки. Вы посмотрите на него: когда ведешь с ним беседу, он буквально смотрит мне в рот и в блокнот карандашом записывает каждое слово». Но я чувствовал, что в принципе Гомулка нравится Сталину именно этим.

С другой стороны, запись Гомулкой беседы он мог расценивать как действия агента империализма, что он это делает по заданию иностранной разведки, чтобы информировать своих хозяев.

Полной противоположностью Гомулке был Берут. Он держал себя более свободно, относился к Сталину с уважением, внимательно, но без таких подобрострастных проявлений, как у Гомулки. Сталин к нему хорошо относился, но до конца не доверял. Не раз в нашем кругу он спрашивал о Беруте:

– Как Берут? Где он был во время оккупации? Как он скрывался? Кто у него жена и чем занимается? Как он сошелся с ней в подполье?

Особенно его интересовали жены руководителей. Он считал, что через жен разведки вербуют коммунистов. А раз задается вопрос, значит, недалеко до беды. Сразу последует поручение советникам при Беруте: разведать и доказать, что это враг народа или чей-то агент, – это одно и то же. К сожалению, очень много этой подлости было.

К моему большому удовлетворению, такого с Берутом не произошло.

Запомнился мне еще такой разговор с Берутом. Во Львове имелась художественная панорама, наподобие Севастопольской или Бородинской. На ней польские художники запечатлели сражение поляков с русскими в ходе восстания под руководством Костюшко. Это полотно было, по-моему, хорошо написано, но я не знаток живописи, и я не могу достаточно умело оценивать его с этой точки зрения. Знаю только, что оно производило сильное впечатление на зрителей. Изображен там был такой эпизод: польские солдаты ведут пленного русского генерала, соответствующее веселое настроение было изображено на лицах солдат, и в их походке, и в манере держать себя. Картина эта была явно антирусской направленности и вызывала сильные эмоции у зрителей. Поэтому мы, освободив Львов, закрыли доступ посетителям к панораме. То восстание произошло против царского самодержавия. Дело прошлое, а сейчас картина вызывала недружелюбные чувства к русскому народу и Советской власти. Возникала ненужная аналогия, наносящая вред дружбе народов Советского Союза и Польши. Именно поэтому мы закрыли панораму.

Вдруг Берут поднял этот вопрос: «Та панорама в Круглой башне цела?» Я ему: «Безусловно цела. Она была снята со стен еще до войны и хранится на складе. Мне сообщали после освобождения Львова, что она сохранилась, правда, в очень плохом состоянии, потому что, видимо, находилась в сырости и пострадала. Однако ее можно отреставрировать». – «Мы просим вас отдать ее нам». – «С удовольствием, нам она не нужна, вряд ли мы когда-нибудь откроем для посетителей эту панораму. Ее экспозиция служила бы не на пользу нашим отношениям, не способствовала бы укреплению дружбы между нашими народами. Но как вы станете ее использовать? Если выставите панораму в Польше, она будет возбуждать националистические и антирусские чувства, что не в наших и не в ваших интересах. Мы-то должны сейчас делать все, чтобы сгладить исторически сложившиеся враждебные отношения между нашими странами. Нам обоим не следует напоминать, что поляки занимали Москву и что русские цари делили с австрийскими и прусскими владыками Польшу. Много было горечи в отношениях между нашими народами, надо ее сглаживать».

Но Сталин поддержал Берута: «Ничего страшного, есть же у нас опера “Иван Сусанин”. При вашей постановке вопроса и ее надо запретить как антипольскую». Пришлось мне согласиться. Мы передали панораму польским товарищам. Недавно к нам приезжала Вероника Гостыньская[188], наш старый товарищ. Она спросила меня: «Правду ли рассказывал Осубка-Моравский, что когда Берут поставил вопрос об этой панораме, то вы возражали против передачи ее полякам?» Пришлось мне признаться, что правда, и объяснить, почему я возражал.

Я и сейчас считаю, что поступал правильно. И события последнего времени только подтверждают мою правоту. В 1968 году в Варшаве поставили спектакль на историческую тему по поэме Мицкевича[189] «Пан Тадеуш», воспевавший освободительную борьбу польских повстанцев против царского самодержавия. Спектакль шел под аккомпанемент антирусских выкриков и возгласов. Со сцены звучал призыв к борьбе против оккупантов. В спектакле тоже была историческая правда, но в настоящих условиях произошло совершенно неожиданное для руководства Коммунистической партии Польши толкование истории.

Гнев зрителей переносился из того времени в наше, так что всему произведению придавалась направленность не против царей, а против Советского Союза. Такие настроения имели свои последствия. Ведь все происходило в те времена, когда вновь наметились сложные события в руководстве Польши. Оно запретило данный спектакль. То есть спустя столько лет сомнения, которые я высказал ранее Беруту, подтвердились. Спектакль «Пан Тадеуш» охлаждал у польской общественности чувства братской дружбы между народами Польши и СССР, а у части населения вызывал даже возмущение, призывавшее к активным действиям. Во время спектакля происходили демонстрации в зрительном зале, поляки солидаризировались с идеями спектакля, направленными против царизма, но переносимыми в сегодняшнюю действительность.

Добавлю еще несколько слов о Василевской, очень интересной личности. Тот факт, что она пошла с трудовым народом и в своих произведениях описывала жизнь крестьян Западной Белоруссии и Западной Украины, то есть восточных областей Польши, еще в довоенное время, характеризует ее с положительной стороны и вопреки ее происхождению. Ее отец – близкий соратник Пилсудского. Ходили слухи, что Ванда Львовна – крестная дочь Пилсудского. Василевский[190] был министром в правительстве Пилсудского. Мать Ванды Львовны, кажется, была воспитанницей института благородных девиц в Петербурге. И вот Ванда Львовна, тоже благородная девица, избрала путь борьбы вместе с трудовым народом. Раньше она состояла в одной партии с Пилсудским – ППС. Потом стала коммунисткой, вступив в ряды ВКП(б). И стала хорошим и честным коммунистом. К нам ее привели идейность и миропонимание, а не какие-то меркантильные, материальные интересы.

Василевская была человеком острым и прямым. Она иной раз говорила Сталину такие вещи, которые ему вовсе не нравились, но она говорила. Мне она импонировала своей прямотой, неподкупностью. Даже ее угловатость, резкость в обращении подкупали искренностью чувства. Это была принципиальная женщина, не терпевшая сделок с совестью. У нее осталась в СССР дочь. К сожалению, не имею сейчас возможности узнать о ней что-либо, тем более установить с ней какие-то контакты.

Сталин благоволил к полякам. Чем могли, тем и помогали. Порой Сталин это делал в ущерб Советскому Союзу. Я имею в виду страшный голод на Украине в 1946–1947 годах в результате бедственного неурожая 1946 года: Украина сдала добросовестно хлеб, все, что могла, но план все-таки не выполнила. У колхозов и колхозников остались пустые закрома. Начался голод, отмечались проявления людоедства, не один и не два случая.

А в это время хлеб, который был взят с Украины, посылался в Польшу. На Украине не было отрицательного настроя к Польше, потому что население не знало этого. Это знал узкий круг людей. Ванда Львовна Василевская, вернувшись из Варшавы, посмотрев, как живут варшавяне, рассказывала мне:

– Я посмотрела: они едят белый хлеб, ругают советское правительство, что мало дает белого хлеба, вместо белого хлеба присылает черный, а поляки черный хлеб никогда не ели.

Украинский хлеб посылается в Польшу, а тут люди пухнут с голоду и мрут.

Ну в этом обвинить польское руководство и население нельзя. Они обращались с просьбой, им давали – они брали. О том, что происходило на Украине, они, безусловно, не знали. Да этого не знали и в нашей стране, этого не знают и сейчас. Кто мог знать? Знал это я, как первый секретарь Центрального Комитета и председатель Совета Министров, знал это Сталин, знал кое-кто еще. В результате того, что я ставил эти вопросы и настаивал, я сам попал в опалу. В ответ на мое прямое обращение к Москве ввести карточную систему и общественное питание для крестьян, иначе они не смогут работать, получил резкое осуждение за то, что позволил себе написать «клеветническую» бумагу. Весной 1947 года, когда надо было выходить в поле, в Москве вынуждены были признать мою правоту. Мы организовали общественное питание, потому что крестьяне буквально валились от ветра. А сколько их умерло!