Прусский террор - Александр Дюма

— С Божьей помощью, дорогое дитя, он вернется.

Елена вырвалась из его рук и побежала, всхлипывая, спрятать голову в подушки на диване.

XXI. АВСТРИЙЦЫ И ПРУССАКИ

В своей книге о Германии Дебароль говорит:

«Невозможно, три минуты поговорив с австрийцем, не испытать желания протянуть ему руку. Невозможно, три минуты поговорив с пруссаком, не испытать желания с ним поссориться».

Чем определяется такая разница двух этих характеров — темпераментом, воспитанием, географическим положением? Мы не знаем, но факт остается фактом: пересекая границу от Острова до Одерберга, вы замечаете, что выехали из Австрии и попали в Пруссию уже по той манере, с которой железнодорожные служащие закрывают вагоны.

Во Франкфурте как-то особенно чувствовалась эта разница в воспитании — во Франкфурте, в этом городе мягких нравов, просвещенных умов, банкиров, занимающихся искусством как любители. Таким образом, на родине Гёте в полной мере можно было оценить эту разницу между исключительной венской цивилизованностью и грубой коркой берлинского протестантизма.

При виде того, какая была разница в проявлении чувств при отъезде из города двух этих гарнизонов, нельзя было испытывать ни малейшего сомнения насчет исхода войны, и верилось, в соответствии с настроениями в Сейме, в превосходство австрийского оружия и в Австрию, которую должны были поддержать все малые государства Союза. Франкфуртцы и не думали в какой бы то ни было мере сдерживать свои чувства; они дали уйти пруссакам как заранее побежденным врагам, которых им более не придется увидеть, и, напротив, они чествовали австрийцев, словно победоносных братьей: будь у них на это время, они воздвигли бы триумфальные арки.

Гостиная добряка-бургомистра, куда мы кнели наших читателей, представляла собою точный и полный пример того, что и тот самый час, то есть 12 июня, в полдень, происходило во всех других гостиных в городе, каковы бы ни были происхождение, родина и религия хозяев дома.

Вот почему, пока Елена, к горю которой окружающие отнеслись с уважением, плакала, спрятав голову в подушки, а ее добрая бабушка отошла от окна и села рядом с ней, чтобы хоть немного прикрыть ее от взглядов, — надворный советник Фишер, главный редактор «Post Zeitung», что означает «Почтовая газета», на краю стола писал статью: в ней он соответственно с неприязнью и приязнью, скрыть которые было не в его ноле, рассказывал об отъезде пруссаков, сравнивая его с ночным побегом, и об отъезде австрийцев, сравнивая его с триумфальным выездом.

Перед камином сенатор фон Бернус, один из самых изысканных людей во Франкфурте благодаря своему уму, воспитанию и происхождению, беседовал со своим коллегой, доктором Шпельцем, начальником полиции, который благодаря положению, занимаемому им, был всегда великолепно осведомлен. Между ними возникло небольшое разногласие, которое даже нельзя было назвать спором. Доктор Шпельц не полностью разделял точку зрения большинства жителей Франкфурта по поводу несомненной победы австрийцев.

Его особая осведомленность как начальника полиции (такая осведомленность не обманывает, и получают ее не для того, чтобы поддерживать мнение других, а чтобы составить свое собственное мнение) рисовала ему картину того, что происходило в действительности: прусские войска представлялись ему полными воодушевления, превосходно вооруженными и сгоравшими от желания поскорее начать кампанию. Оба прусских командующих, Фридрих Карл Прусский и наследный принц были одновременно и любителями командовать, и прекрасными исполнителями команды: в их быстродействии и смелости можно было не сомневаться.

— Но, — заметил ему г-н фон Бернус, — у Австрии великолепная армия, и она тоже воодушевлена наилучшим образом. Ее разбили при Палестро, при Мадженте и при Сольферино — это правда. Но это же были французы, так же легко они разбили и пруссаков при Йене.

— Дорогой фон Бернус, — ответил Шпельц, — пруссаки времен Йены очень далеки от сегодняшних: то жалкое состояние, и какое поверг их император Наполеон, не позволив им держать под ружьем и течение шести лет более сорока тысяч человек, пришлось как нельзя более кстати, и его следствием стала их нынешняя сила. В их урезанной армии офицеры и чиновники смогли заботливо и тщательно рассмотреть мельчайшие вопросы и довести их решение, по возможности, до полного совершенства. Отсюда и вышел ландвер.

— Хорошо, — сказал фон Бернус, — если у пруссаков есть ландвер, то у австрийцев есть ландштурм; поднимется все австрийское население.

— Да, если первые сражения будут горячо обсуждаться. Да, если есть шанс, поднявшись, отбросить Пруссию. Но три четверти прусской армии вооружены игольчатыми ружьями, которые делают восемь — десять выстрелов в минуту. Теперь уже не то время, когда маршал Саксонский говорил, что ружье это только штыковище. И кому он это говорил? Французам! Нации порывистой, воинственной, а не методичной и военизированной, каковой является Австрия. Вы же знаете, Бог мой, победа находится в полной зависимости от состояния духа: внушите врагу страх, которого сами не испытываете, вот и весь секрет победы. Чаще всего бывает так, что, когда на поле брани встречаются два полка, один из них уже поворачивается спиной до того, как доходит до рукопашной со своим противником. Если новые ружья, которыми вооружены пруссаки, окажут свое действие, боюсь, и очень даже боюсь, как бы ужас в Австрии не разросся до такой степени, что ландштурм, созданный от Кёниггреца до Триеста и от Зальцбурга до Пешта, не заставит подняться ни одного человека.

— Пешт!.. Дорогой друг, смотрите, вы же только что упомянули о настоящем камне преткновения. Если бы только венгры оказались на нашей стороне, моя надежда превратилась бы в уверенность. Венгры — это нерв австрийской армии, и о них можно сказать то же самое, что древние римляне говорили о марсах: «Что сделаешь против марсов или без марсов?» Но с венграми ничего не получится, если у них не окажется своего отдельного правительства, своей конституции и своих собственных трех министров. Да, в конце концов, они и правы! Вот уже сто пятьдесят лет, как им обещают эту конституцию, дают ее и отбирают. Наконец, они начинают возмущаться; а ведь достаточно одного слова императора, одной его подписи; венгры — народ-всадник. Им только бы «Szozat» прозвучал, и в три дня сто тысяч человек будут под ружьем.

— Что это за «Szozat»? — спросил толстяк, закрывавший собою полос окно и споим цветущим лицом служивший образом торговли на вершине ее успеха.

Этот человек и в самом деле был крупнейшим франкфуртским виноторговцем, и звали его Герман Мумм.