Россия – наша любовь - Виктория Сливовская

в выдаче загранпаспорта. В институт направляли исследователей, которые вызывали неудовольствие властей и поэтому было решено изолировать их от молодежи; среди них были Ежи Борейша, Анджей Пачковский и Эльжбета Качиньская. Ранее, в 1955 году, здесь уже нашел убежище полковник Ян Жепецкий, приговоренный к восьми годам тюремного заключения по делу об антисоветской подпольной организации «Свобода и независимость» (он проработал до пенсии в Институте истории ПАН). Все это сказывалось, прежде всего, на заработной плате, низкой по сравнению с другими институтами. Стоит отметить, что рьяные люстраторы почему-то не нашли секретных сотрудников службы безопасности среди наших сотрудников (кроме упомянутого выше активиста «Солидарности» М.), а лишь добрались до отчетов о разделении историков на ревизионистов и их противников, что нашло отражение в книге Славомира Ценцкевича[95]. Автору еще не удалось расшифровать псевдонимы тайных сотрудников, таких как Куба, Лех, Волинский и Ж-64, которые доносили на сотрудников Института истории ПАН и в своих отчетах характеризовали царившую там атмосферу.

Я помню, что в то же самое время наш институт, в том числе сектор профессора Петра Лоссовского, посетил молодой историк (имя значения не имеет), который, как говорили, заглянул к нам неслучайно. В то время у нас было несколько аспирантов, включая одного, который систематически на наших собраниях читал подпольные журналы, несмотря на мои просьбы о том, чтобы он не приносил дополнительный материал, который мог бы скомпрометировать наше и так не находившееся на хорошем счету место работы. Мои просьбы не были услышаны. Был ли это Куба, Лех или кто-то еще – какая разница? Что было, то прошло, их творчеством когда-нибудь займутся без эмоций историки, если эти тайные сотрудники были достаточно умны, и их идеи имеют какую-то познавательную ценность.

В течение более полувекового пребывания в Институте истории ПАН я с любовью вспоминаю времена, когда заместителем директора, а потом и директором был профессор Януш Тазбир (о действующем говорить не стоит, чтобы это не было воспринято как желание польстить). Когда он подал в отставку, я написала ему письмо с сожалением по поводу этого решения. Поскольку он уже не был моим начальником, я уже могла без стеснения выразить свои чувства. Поэтому я написала то, что я часто повторяю, что мне в жизни очень повезло, потому что я продолжаю встречать на своем пути не только мудрых, но, что важно, хороших людей. К ним принадлежал и принадлежит наш бывший директор. О нем можно многое сказать: что он эрудит, что у него колоссальное чувство юмора, что он умеет хорошо писать и популяризировать, что он не меняет своих взглядов, и не боится настоять на своей точке зрения, и не боится идти против течения. То, что он может резко раскритиковать и не терпит подхалимства. И самое главное: всегда можно было с любой неприятностью прийти к нему в кабинет на третьем этаже, получить совет, никогда не осмелившись посплетничать о коллегах. Сплетни, кружащие по городу, хороший анекдот или шутка – это всегда было в его стиле. Но почему он не пишет воспоминания?!!! Пани Юлия, пожалуйста, повлияйте на своего мужа! Их не заменят «крупицы воспоминаний», рассыпанные в недавно изданной книге «Длинный роман с музой Клио»[96].

В том, что касается доносов: именно профессор Януш Тазбир со смехом обратил мое внимание на фельетон Анджея Добоша, в котором автор высмеивает мои сетования в книге «Дело петрашевцев»[97], что их первые «наблюдатели» – местные сторожа, повариха – были настолько тупы, что не могли сказать ничего осмысленного. Лишь когда внедрили студента-провокатора Антонелли, и он стал участвовать в пятничных собраниях, власти наконец-то узнали, о чем говорили молодые фурьеристы. Позднее, используя в своей работе следственные материалы, я в шутку хвалила тех, кто был сломлен и смог рассказать то, что слышал, а не только упомянуть имена – это они лучший источник для историков; стойкие же забирают свои тайны с собой в могилу (и здесь я привела многочисленные примеры из истории России XIX века)…

Во время руководства институтом профессором Чеславом Мадайчиком в 1971–1983 гг. никаких серьезных перемен не произошло. Это правда, что старая гвардия бывшей молодежи хотела видеть на этой должности Тадеуша Лепковского, но она не была той, кто решал. Вместе с тем, изменился состав администрации: появились люди, которые не вызывали доверия старых сотрудников, особенно жившая в институте со всей семьей новая завкадрами Веслава Саляхова, совершенно не скрывавшая своих связей с милицией. Ходили слухи о ее связях со службой безопасности, что можно было бы доказать, если бы удалось узнать, кто скрывался за псевдонимами, упомянутыми Ценцкевичем в своей книге. Но что это, в конечном счете, даст? Единственное, что вызвало мое возмущение, это то, как обращалась с молодыми сотрудниками работавшая в 1981–1985 годах в секретариате Кристина Хайне. Она была крайне любезна с профессурой, а в отношении молодых сотрудников, в особенности аспирантов, проявляла высокомерие. Когда я однажды стала свидетелем подобной сцены, я возмутилась и, как и обещала, сообщила об этом директору, потому что до того времени подобные манеры у нас не были известны. В ответ я услышала, что это неудивительно, потому что сотрудница Х. до того работала в деканате Варшавского университета и общалась со студентами, и известно, как к ним относятся! Все, однако, имеет свой конец – времена изменились, странные персонажи из здания мазовецких князей в Старом городе исчезли, и комнаты, занимаемые администрацией, все посещают с радостью, зная, что здесь их встретят с дружеской улыбкой и готовностью помочь[98].

Из забавных событий мне запомнился визит в Варшаву президента Ричарда Никсона, которого, к его удивлению, встретили с энтузиазмом, как нигде в мире. Что касается нашего института, то все научные и административные работники получили в этот день отпуск. А на лесах (как раз проходил очередной ремонт) висели «рабочие», общавшиеся друг с другом через рации на глазах нашего администратора…

Профессор Самуэль Фишман и март 1968 года в Варшавском университете

Вернемся в университет. Приближался переломный 1956 г. Профессор Самуэль Фишман, который после Элеоноры Стружецкой занял должность заведующего кафедрой русской и советской литературы, смог в атмосфере реформ избавиться от всех, кто, вероятно, не сумел бы вовремя написать диссертации. И, как я уже упоминал, новый министр, Стефан Жулкевский, установил крайний срок, превышение которого означало, что с университетом пришло время попрощаться. Кроме того, произошли изменения в Польско-советском институте (ИПР) – литературная лаборатория с частью сотрудников была переведена в Польскую академию наук во вновь созданный отдел славяноведения, а «Квартальник ИПР» стал