Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Так — впереди царя и императрицы — она стояла, благословляя изломанные судорогой исступления ряды, не замечая (или не желая замечать) того впечатления, которое произвел её вдохновенный порыв.

Неживое лицо императрицы покрылось пятнами; голубые выпуклые глаза царя затянуло стеклянной пленкой; бело-розовый букет царских дочерей, воткнутый в лакированную корзину шестиместного ландо, возмущенно затрепетал всеми своими лепестками. Президент улыбнулся с видом постороннего человека, присутствующего при семейной сцене и вынужденного делать вид, будто он совершенно не замечает, что сейчас с визгом начнут бить посуду. И только по четвертому этажу государева дяди поплыла из сухой и колючей бородки сухая и колючая одобрительная улыбка.

Милица Николаевна, сестра его жены и жена его брата, дочь короля Черногории, страстный апостол войны за освобождение славян, сторонница военной партии, открыто и непримиримо вдохновляла дворцовую оппозицию великих князей против императрицы. Это она оттачивала солдатские остроты властолюбивого своего шурина о Распутине и вместе с сестрой пускала их в обращение по салонам, полкам и дворцам. Это она переводила невыразительное бряканье ссохшегося его мозга в горячую проповедь войны во что бы то ни стало, войны, нужной для спасения трона и для благополучия опоры его гвардии. Это она лестью, балами, посещениями полков и многообещающими намеками покупала преданность гвардейского офицерства.

И сейчас именно она (а не императрица и не кто-нибудь из робостных царских дочерей) воспользовалась моментом, чтобы купить преданность этих юношей, чтобы свернуть их верноподданнический порыв на нужную для нее дорогу, чтобы напомнить им собой о муже своей сестры, о брате своего мужа о настоящем их вожде. И он, оценив это, описал своей маленькой головкой крутую дугу, наклонившись к министру двора. Тот послушно дал знак церемониймейстеру. Лотарингский марш оборвался. Медленные звуки гимна сорвали цилиндры и треуголки с лысеющих голов, и в волнах его всплыла опять на свою одинокую высоту сухая и хищная крохотная голова хозяина гвардии, великого князя Николая Николаевича.

Военным училищам была оказана величайшая честь: это их старшие роты, произведенные сегодня в подпоручики, проходили под звуки гимна. Белые листки с приказом о производстве, засунутые под погоны, были единственным признаком совершившегося долгожданного превращения их из полусолдат в офицеров гвардии. Восторженно крича, благословляя царя и благодарно отдаваясь ему на войну, на подвиг, на смерть, шли они, еще по-солдатски — в шеренгах, готовясь вступить в ряды гвардии и вести её прекрасным путем воинской славы.

Страшный, невеселый путь! Вот он проложен в веках — от Нарвского сражения до Нарвской заставы. Дымная кровь, капающая с неуклюжих штыков и с гибких шпицрутенов. Гордые клочья боевых знамен над в клочья иссеченными солдатскими спинами. Дворцовые караулы, охраняющие императоров и, по мере надобности, придавливающие их в углу опочивален, как крыс, освобождая этим трон для императриц. Царицыны награды за это: титулы, ордена, поместья офицерам, двадцатипятилетний срок службы — рядовым. Зимние вахт-парады перед Зимним дворцом, снеговые переходы через Альпы, Балканы, Кавказ; застывшие трупы, валяющиеся в одних узких солдатских мундирах на снегу торцов и на снегу гор. Ослабленные винты штуцеров и подпиленные штыки, чтоб одновременный бряк при взлете на караул радовал царево сердце — и чтоб пули не попадали в турок и французов. Молчаливые атаки сомкнутым строем, с оркестром, с развернутыми знаменами под картечным огнем. Трагический разгром в 1805 году под Аустерлицем, но! — через сто лет — блестящая победа под Пресней…

Юноши плакали. Незабываемый миг, величественная минута, когда каждый из них готов умереть по взмаху царских ресниц, — где и когда вспомнят потом этот день гвардейские офицеры?

Уже, как листья под сухим самумом надвигающейся войны, падают на бирже акции; уже воют телеграфные провода, накаливаясь от ультиматумов, и скоро начнут выть бабы в деревнях, ушибленных мобилизационным расписанием; уже пуля сербского студента пробила первую дырку в многокровном теле Европы, и кровь уже сочится, каплями пока, чтобы скоро хлынуть океанами. Уже начат их последний путь из Красносельского лагеря, в который они никогда не вернутся для пышных парадов и сытого житья.

Одна за другой уходят с красносельского поля в неясную тьму годов офицерские роты в солдатском строю, в солдатских рубахах, с солдатскими винтовками, странным образом предвосхищая свое собственное будущее, когда опять перед чьим-то белым конем, сытым до флегмы, пойдут на новые, небывалые фронты офицерские роты, батальоны и батареи в солдатском строю с солдатскими винтовками возвращать свои майораты, поместья и вотчины, — пойдут, трижды сменившие присягу, убежавшие от солдат собственных уездов, пойдут бок о бок со вчерашними врагами — немцами, чехословаками, болгарами, — против русских, знакомо примечая впереди них красные знамена. Дон, Кавказ, Сибирь, Варшава, Крым, Териоки, японские, французские, английские пароходы. Константинополь, Галлиполийский лагерь, алжирские копи — метанье по всему миру, от Парижа до Шанхая, от Бухареста до Маньчжурии, вороний полет на сладкий запах крови, где бы он ни был, исступленное отчаяние, отчаянные надежды, мелкие подачки Рябушинских и Детердингов, «Боже, царя храни» перед расчесанными хвостами английских кобыл и российское «ура» перед поседевшими усами Раймона Пуанкаре, который один не бросит вас в течение десятилетий.

Глава десятая

Иулия 16 дня, лета от Р.Хр.

1914, лейтенантства нашего 2-е.

Рейд фортеции Свеаборг

Любезный брат наш, Юрий Петрович!

Во грустях пребывая и могильным предвестием волнуем, эпистолию забавную писать вам решился, дабы в обществе ума и доброго гумора вашего от матерщины воздержаться и тем душу свою от пекла вечного спасти. Материться же позывает неведомо как. Ибо сказано: «Кё нотр ви маритим? Тужур — дежур, суар — буар, навиге, навиге, и апре — мурю»[26]. И еще сказано: «Аве, Юрий, моритури те салютант!»[27] Нащет же моритуров разных сие вскорости произойти не замедлит.

Ультиматумы бесперечь жисть нашу омрачают. Понеже печатные ведомости, газетой именуемые, на корабль наш экспедируются с небрежением — того ради экипаж весь, с капитаном вкупе, в политической ситуации блуждает, подобно фрегату, в туман влипшему: с которой стороны нас осаждают и кто супостатом в баталии ожидаемой объявится, то нам пока неведомо. Кои утверждают, что швецкие фрегаты бить нам морду плывут; кои пререкают, что, напротив, немец посуды свои супротив нас на море спущает; а кои на аглицкий флот взоры с опаской кладут, памятуя, что англичанка всегда гадит. Того ради фендрики наши об залог меж собой бьются, — с кем же воевать доведется? Я тож в азарте супротив ведомого тебе главного медика Осипа Карлыча, на шведа подозрение имеющего, пять штофов франкского вина, шампузой именуемого, за немца выставил. Преферанс в сем споре иметь уповаю, ибо немец обезьяну выдумал, следственно, и повод к войне вполне свободно выдумать может. Тогда — выпьем.

Мы же, впротчем, на планиду полагаясь, службу царскую несем исправно, медяшку каждодневно до нестерпимости сияния доводя и палубу песком без малого до самой броняшки соскабливая. И, коли господь поволит, чистолем и шваброю флоты неприятельские в бегство обернем, поколику снаряды боевые с адмиралтейства до сего времени принять не удосужились, и фрегат наш на военную ногу никак установить не можем, грома поджидая, после которого русскому патриоту креститься положено, отнюдь же не ранее… Слух у нас тут такой пущен: якобы адмирала нашего ваши санкт-петербургские сенаторы в каюте накрепко замкнули и часового приставили, чтоб, упаси бог, оный озорной старик нечаянно флота не вывел, потому в море, бывает, суда утопнуть могут, в гаванях же на привязи в целости пребудут. Хотя в истории наслышаны мы, подобный случай в Порт-Артуре слезами окончился…[28]

Письмо, начатое утром, так и лежало на столе. Лейтенант Ливитин перечитал начало, усмехнулся и, как был — в фуражке и грязном кителе, присел в кресло: флаг-офицер командующего морскими силами, лейтенант Бошнаков уходил на миноносце со штабным поручением в Биоркэ, где стоял отряд судов Морского корпуса, и письмо нужно было успеть переправить ему на «Рюрик».

Неожиданно подвернувшийся стиль письма требовал остроумного завершения, но сейчас решительно не острилось. День подходил к концу, и внутренняя тревога нарастала все больше, слухи за день приобрели размеры грандиозные. Бошнаков, метеором влетевший из штаба с повторным приказанием закончить к вечеру все предварительные для мобилизации работы, успел взволнованно рассказать, что заградители уже вышли к Порккала-Удду с полным запасом мин, что кто-то где-то видел в море германские крейсера, что мобилизация решена, но задерживается царем в ожидании ответа на нашу ноту Австрии. В кают-компании уже вслух говорили «война»; ходил уже наспех пойманный анекдот, что Ванечка Асеев, по пьяному делу отсиживающий на гауптвахте третью неделю, прислал в штаб великолепную телеграмму: «Прошу временно освободить для первого опасного похода искупить кровью ответ оплачен». Гельсингфорсская газета сбивчиво сообщала ход русско-австрийских переговоров, вызванные из отпусков и командировок офицеры привозили противоречащие газетным сведения, — и было совершенно неизвестно, что будет. Продолжалось то томительно-тревожное время, когда все говорят о войне, но когда слово «война» запрещено к произнесению вслух, когда корабли готовятся к бою, но никакой мобилизации нет, когда официально течет обыкновенное мирное время, но на деле все мысли и действия направлены к военным надобностям; когда война не объявлена, но нестерпимо хочется, чтобы она была объявлена, положив конец растерзанным тревогою дням, и внесла хоть какую-нибудь ясность.