Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Эту громоздкую книгу, призванную поднять на себе всю тяжесть оперативного управления флотом, сразу же заело в узком шкиве мобилизации, словно плохо спущенный пеньковый трос, в котором пряди идут то пучностью, не пролезая в блок, то скупой ниткой, угрожающей разрывом. На иных вопросах она была великолепно лаконична, так что трудно было разобрать, куда, собственно, следует «немедленно идти» — на врага или на дно? На иных — эпически многословна: «по встретившейся надобности», «благоволите не отказать»… Воздух и провода одинаково гнулись под нескончаемым потоком объемистых шифровок, обильных, как поздравительные телеграммы во всероссийский день Веры, Надежды, Любови и матери их… Шифровали решительно всё, запятые же неукоснительно. Несекретные приказания командующего о закрытии шхерных фарватеров для плавания невоенных судов возвращались к нему же зашифрованными в виде ненужных оповещений, что его же распоряжением такой-то фарватер закрыт. Учитывая это, флаг-офицеры, в мыле сидящие над флотской библией, ловчились угадывать по объему текста: нужное или нет?.. В помощь телеграфу метались офицеры-курьеры: из Гельсингфорса в Петербург с таблицей эскадренных позывных кораблей флота, как-то не оказавшейся ни в Генморе, ни в Главном морском штабе; из Петербурга в Гельсингфорс — с письмами начальника Генмора к командующему с путающим все соображения любезным сообщением «о замеченном соглашении Германии со Швецией»… Берега залива оказались слепыми, постов службы связи явно было недостаточно. В базах — в Гельсингфорсе и в Ревеле — было много бушлатов и форменок первого срока, но мало угля… В этом вихре позорных открытий флаг командующего морскими силами на мачте «Рюрика» трепетал, как и его старое военное сердце, бесполезным гневом, — и под этим флагом штабники Бошнаковы пытались сохранить видимость понимания происходящего и значительно поджимали губы на вопросы Веткиных с кораблей флота, а сами эти корабли, под сенью того же властительного адмиральского флага, грузили уголь, готовясь к бою и к новым открытиям того же порядка.

Но, как в закипающем котле грязного белья идет наверх сперва легкая пена, падая через край грязными клочьями, а главная масса вонючего, пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве, — так и до офицеров «Генералиссимуса» доходили только внешние показатели заношенности военного белья Российской империи, закипающей на огне войны. Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован план кампании, составленный в 1912 году и тщательно хранимый без изменений за семью печатями сейфов. Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а флот — другое; что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана войны, с флангов по берегу обнажена для противника; что флот не знает фарватеров своего будущего плацдарма — Рижского залива; что береговую оборону его придется спешно создавать во время самой войны; что военная империя, увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн, к войне неспособна. Мелочи заслоняли еще суть, и лейтенант Веткин со смехом продолжал излагать свои сюрпризы.

— А вот еще эпизодик, — сказал он, фыркая заранее, — оказывается, на кронштадтских фортах нет офицеров, «могущих распознать наши суда от неприятельских», и потому Генмор просит адмирала прислать туда с флота парочку грамотных лейтенантов… Не желаете ли, Николай Петрович?.. Место тепленькое… Потом — коронный номер: адмирал…

Но коронного номера рассказать не удалось, потому что к Ливитину подошел вестовой с рыбой, и Веткин замолчал, с очевидным нетерпением дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:

— Местечко и верно тепленькое… Вроде дегустатора на винных складах: попробовал, пожевал губами, щелкнул языком и определил: «Немец. Стреляй, братцы, без опаски». Всего и дела, а Питер под боком… Красота!.. Ну, так что за коронный номер? — спросил он, когда вестовой отошел.

Веткин сделал было возмущенное лицо, но, очевидно, смешная сторона события пересиливала в нем возмущение, потому что он опять заразительно рассмеялся:

— Из той же оперетки «Генмор в поход собрался…». Представьте: адмирал, что мышь в родах, — где немецкий флот? В Киле? В море? В каком море — Балтийском или в Северном? Рвет и мечет. Флажки — с глаз бегут. Запрашивает Генмор: «Сообщите агентурные сведения, где?» И — эпический ответ: «Сведения от тайной разведки имеются лишь десять дней назад, все было спокойно… О новых сведениях срочно (оцените, господа!), „срочно!“ запрошены агенты…» Бошнаков говорит, старика чуть удар не хватил…

Веткин отчаянно замахал рукой, приглашая других посмеяться вместе с ним.

— А ведь вы, Вадим Васильевич, донельзя всем этим довольны, — вдруг сказал Ливитин, осторожно отделяя шкурку осетрины. — Признайтесь?

— То есть? — спросил Веткин, продолжая еще смеяться.

— То есть вам эти штучки — хлеб. Анекдотец же!

— А что же, смеяться нельзя? — удивился Веткин. — Извините, не вижу в этом ничего особо порочного — смеяться над растерянностью чиновников из-под шпица.

— Даже если эта растерянность граничит с преступлением? — спросил кто-то сбоку.

Ливитин повернул голову и увидел мичмана Морозова; он стоял за спиной Веткина, облокотившись на аквариум; обед кончили, и кают-компания почти опустела.

Последние два дня Ливитину не приходилось видеть Морозова: так же как Ливитин на мачте, он пропадал часами у себя в кочегарке, где банили котлы и наспех меняли прогоревшую кирпичную кладку. Видимо, ему сильно досталось за эти дни: он осунулся, темные круги легли под глазами. Сейчас румянец пошел по его курносому лицу пятнами, — и по этому и по тому еще, как он забарабанил пальцем по стеклу аквариума, Ливитин понял, что Петруччио стал еще нервнее прежнего.

— Я вполне солидарен с Николаем Петровичем, — продолжал Морозов, стараясь сдерживаться и не повышать голоса. — Можно смеяться над глупостью, но если эта глупость — показатель системы, то не смеяться надо, а…

— На Морозов-ве! — воскликнул вдруг Ливитин тем тоном, каким окликают с борта шлюпку. — Возьмите два рифа: вас кренит на левую!

— Почему два рифа? — возмутился Морозов, отмахиваясь. — Какой там крен на левую, когда мы спокойно идем ко дну на совершенно ровном киле? Позвольте хоть перед смертью поматериться, ведь умирать-то будем мы, а не адмиралтейские гении!.. Это еще цветочки, что Вадим Васильевич рассказывал! Ягодки впереди ждут, наливные ягодки, спелые, десять лет с цусимской рассады под сиянием штабных аксельбантов зрели… Вызрели, благодарю покорно…

— Где же вы эту самую Цусиму увидели, позвольте полюбопытствовать? — спросил Греве, прищуриваясь. Морозов оглянулся на вестовых, начавших собирать с дальнего мичманского конца, и понизил голос.

— Где-с? Извольте: в широте и долготе первого боя с «Мольтке» и с «Кайзером», точнее сказать не могу-с, механикам оперативные тайны неизвестны. Но нам известна такая прописная истина, что государства, которые проиграли войну, были разбиты еще до поля сражения… То есть несли причину своего поражения в себе, во всей военной системе данного государства, служащей отражением его внутреннего политического строя… Вам эта мысль нова, Владимир Карлович?

Греве пожал плечами.

— Не столько нова, сколько абсолютно невоенна: досужее измышление какого-нибудь социолога из красных.

— Почти, — Морозов даже не скрыл улыбки, — почти: начальник академии Генерального штаба, профессор стратегии, свиты его величества генерал-лейтенант Леер… Изволили почитывать?

— Уел, механик! Ей-богу, уел! — воскликнул Веткин, расхохотавшись.

Ливитин улыбнулся в тарелку, Греве покраснел, но не нашелся сразу чем ответить, как Морозов продолжал, снижая еще голос до напористого полушепота.

— Где Цусима, говорите? В эмбрионе — под боком: мачтах наших, например… Плавали, плавали с эйфелевыми башнями, и вдруг — раз! Негодны… В котлах наших: ходили, ходили, как птичка по тропинке бедствий, а перед самой войной опамятовались, оказывается, до капитального ремонта доходились… Чиним вот теперь домашними средствами, из жилетки брюки, и то наспех… Воевать надо, — а мы без воды плачем: один «Водолей» на всю эскадру мечется, как деревенский водовоз на пожаре… И это — еще не война, война впереди, и будем мы в ней лопать ягодки, которые в мирное время созревали… Система! Поистине — «Флот и морское ведомство», — не зря эту книжку старик Семенов кровью написал! Как до Цусимы было: флот — и адмиралтейский шпиц, корабли — и канцелярии, живые люди — и манекены в орденах, пушечное мясо — и лощеные теоретики, — так и теперь осталось… Только ядовитее это «ведомство» стало, потому что очень народ ожесточился в погоне за чинами и каждый друг другу яму роет, а что в эту яму корабли летят, — плевать! Был бы орденок лишний да береговое местечко потеплее. Тут не смеяться надо, а плакать горькими слезами, Вадим Васильевич!