Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Кудрин даже встал с окошка.

— Тут я как-то ловко так сказал, сейчас не помню. В горячке сказал. Знаете, какое усилие чувств бывает, когда на тебя, что на апостола какого, рабочая масса смотрит, каждое слово ловит… Одним словом, ввернул насчет того, что экономические лозунги объявляют войну фабрикантам, а вот политические — самому правительству, это я в «Что делать» читал… Полное давление в людях развил, так и пошли все со двора… За демократическую республику!

— Не кричи ты, Федя, Гаврюшку разбудишь… соседи услышат, — сказала Федосья мягко.

Кудрин огляделся и опустил поднятую руку.

— Верно, забылся малость, — сказал он, улыбаясь, — зато пошли, и как пошли! Что лава какая…

Тишенинов поднял на него воспаленные глаза.

— Федор Гаврилович, — начал он, волнуясь; бледные и худые скулы его костисто высунулись вперед. — Вот вы вывели людей на шоссе… Ведь вы же их повели, правда?.. И сами знаете, что потом произошло… Сколько из них на месте осталось?.. И вот я: тоже сегодня вывел на мост лесснеровцев, думал обманем полицию французской овацией… Женщину казаки смяли лошадьми с девочкой, насмерть… Они мне душу давят, ведь на мне их смерть, а на вас тех… И вы и я обязаны были предвидеть, чем это кончится, — и вот повели… и убили…

Кудрин посмотрел на него, не совсем понимая.

— Ну, убили. Так как же?

— Так убили-то их — мы с вами?! Своих убили!

Кудрин напустил слюны в папироску и выкинул зашипевший окурок в окно. Потом он поднял голову, и Тишенинов заметил в его глазах то непроницаемое, что порой — в резкие моменты — появлялось в них и пугало его. Кудрин помолчал, играя задвижкой окна, и потом негромко сказал:

— Какой это дурак вам сказал, что революция без крови делается? Ну, а кроме, — давайте поспокойнее: сколько на путиловском шоссе убитых было? Десятки. И сколько по всему Питеру на другой же день на улицу вышло? Сотни тысяч.

— Так это я понимаю! — перебил Тишенинов в отчаянье. — Понимаю… А вот неужели вас не мучают те… тогда в пятницу… которых вы сами на штыки повели?

Кудрин хрустнул задвижкой и вдруг выругался длинным и сложным матросским загибом впереверт, в святых апостолов и весь царствующий дом. Это было так неожиданно грубо, что Тишенинов вздрогнул и, растерянно встав, подошел вплотную к Кудрину, как бы закрывая Федосью от этого потока страшной флотской брани. Но Кудрин кончил ругаться так же внезапно, как и начал, и, отвернувшись от Тишенинова, нагнулся в окно, видимо стараясь успокоиться. Тишенинов смотрел на него, ожидая ответа, но Кудрин молчал, разминая в пальцах новую папиросу.

Тяжелая тишина стала над комнатой. Тишенинов понял, что этой внезапной грубой бранью Кудрин, очевидно, хотел прикрыть то, что, вероятно, саднило и в нем и что было неизбежно и нужно, но для человеческих сил слишком значительно. Студент шагнул вперед. Душевная тяжесть, томившая его, нашла отголосок. Он хотел сказать об этом возможно проще и мягче и этим облегчить себя и раскрыл было рот, как Кудрин резко пошевелился на подоконнике и приподнял руку, останавливая его.

— Постой, — сказал он неожиданно на «ты» и еще больше перегнулся в окно. Тишенинов тоже свесил голову вниз. Она сразу стала кружиться. Приступ лихорадки опять потряс его тело, но он пересилил его, напряженно прислушиваясь к тому, что услышал Кудрин.

Снизу нарастал странный непрерывный гул. Большие массы людей, очевидно, приближались к Триумфальным воротам, распахнувшим в акварельное небо огромную свою арку. Покамест был только нарастающий шум приближения тысячи ног, но никто еще не показывался.

Отсюда, из окна, Триумфальные ворота были видны во всем своем тяжком величии. Бронзовые воины стояли на пьедесталах меж колонн, тускло отливая латами на вялом свете фонарей. Шестерка вздыбленных коней на парапете свода влекла в колеснице фигуры Славы и Победы; на погасающем небе кони выделялись четко и прекрасно. Странной была эта арка здесь, в захолустье Петербурга, среди низких деревянных домов. Тишенинов усмехнулся. В этой арке была непобедимая ирония истории. Здесь под бронзовой надписью аттика: «Победоносной российской императорской гвардии — признательное отечество» эта гвардия вступила в бой с народом, несущим прошение царю. Слава и Победа простерли свои венки над кровавым месивом, составленным гвардейскими пулями из представителей признательного отечества. Триумфальные ворота оказались кстати: 9 января 1905 года революция вошла через них в Петербург, навсегда оставив их широко распахнутыми в историю.

— Идут, — сказал Кудрин шепотом.

Они шли. Мостовая начала дрожать от близкого топота ног; уже зазвякало разбитое стекло в фонаре против окна.

Тишенинов схватил Кудрина за руку в необычайном волнении: это революция шла на Петербург старым известным путем, шла с окраин по окровавленным булыжникам, через свои Триумфальные ворота, неудержимая и гневная!

— Идут! — повторил Тишенинов, задыхаясь.

Он не верил слуху: поступь тысяч приближалась. Когда успели собраться? Почему вечером, почти ночью? Это была не демонстрация, это было восстание!! Бронзовые латники беспомощно застыли меж колонн, огромные, тускло поблескивающие, недвижные. Кони над аркой взвились на дыбы; казалось, они храпят, напуганные приближением массы людей…

— Идут… иху мать! — коротко бросил Кудрин в предельной злобе. Тишенинов быстро взглянул на него, не понимая, и снова нагнулся в окно так, что карниз больно надавил на грудь.

В пролете арки в тусклом отблеске фонарей блистали латы. Кони вынесли из полутьмы свои огромные черные головы. Мостовая зацокала.

Это были живые кони, и латы были надеты на живых людей. Медные каски, приняв на себя орлов с распростертыми крыльями, увенчивали всадников. Все это показалось фантастикой. Тишенинов посмотрел на пьедесталы между колоннами: бронзовые воины стояли там на местах, а казалось — это именно они, сойдя с гранитных цоколей и стащив с портала огромных коней, решили сами пройти в Триумфальные ворота.

— Кавалергарды, в гроб и в веру, — сказал рядом Кудрин, — и на парад и на усмирение первыми…

Тишенинову захотелось кричать. Кричать без слов, на одной высокой ноте злобы и отчаяния, кричать так, чтобы захлопали двери низких деревянных домов и чтобы многие тысячи людей выскочили на улицу: гвардия входила в восставший Петербург! Тяжкие бронзовые кони, привыкшие давить мягкие тела, медные истуканы на них, привычные к залпам по безоружной толпе… Гвардия входила в Триумфальные ворота, заранее торжествуя победу.

Это был зловещий ночной парад. Офицеры ехали впереди эскадронов, разделяя металлические их лавины белыми своими мундирами и английскими кобылами. Кони в эскадронах, казалось, шли в ногу. Фонари пели тревожную песню звенящими стеклами; это было единственной музыкой ночного парада. Триумфальная арка выпускала из себя бесконечную ленту войск.

Прошли конно-гренадеры в меховых опушках касок с алыми жадными языками, свисающими на затылки. Прошли особо ненавистные лейб-казаки на подобранных конях, готовых к атаке. Прошли кирасиры; их длинные палаши серебряными палками свисали вдоль ботфортов: разгоняя толпу, кирасиры обычно били палашами, не вынимая их из ножен. Потом фонари зазвенели в лад: дзинь… дзинь… дзинь… Тяжкая поступь Семеновского полка потрясла дома; одновременные удары солдатских сапог в мостовую вбивали глубоко в камни давнюю январскую кровь.

— Значит, завтра начнут давить, — сказал наконец Кудрин, откидываясь от окна. — Гвардию по пустякам из лагеря не тревожат. Конечно, правильно: полиции не хватает, дело крупным запахло… Слыхали, Егор Саныч, «Правду»-то прикрыли?.. Как же, утром полный разгром был, тридцать человек похватали, редакцию и сотрудников… Все по расписанию — газеты прикроют, гвардия вот пожаловала, глядишь — завтра осадное положение введут… Форменная революция идет, как пятый год, ей-богу! Давайте спать, на завтра силы понадобятся.

Тишенинов с трудом отошел от окна, пошатываясь, и, заметив на полу сложенное одеяло и подушку, молча повалился на них, почти ничего не сознавая. Его колотило двойным ознобом — ознобом лихорадки и ознобом мысли. Плыли, путаясь, видения дня, множась и повторяясь, сливаясь в горячечный бред, тяжкий и давящий, как громыхающая за стенами медленная — девяносто шагов в минуту — угрожающая поступь гвардейских войск, продолжавших литься бесконечным потоком из широкой пасти Триумфальных ворот.

Гвардия пришла сюда прямо со смотра в Красносельском лагере, не сменив даже парадной формы на повседневную. Утром она проходила перед ярким букетом мундиров и фрейлинских платьев, выросшим на горушке за крупом царского белого коня, сытого до флегмы, и за черными лакированными крыльями президентской коляски. Так же гудело огромное поле под мерным — девяносто шагов в минуту — топотом ног. Латы и каски конницы блестели на солнце. Шестьдесят три тысячи отборных императорских войск, сворачивая шеи в повороте головы, проходили перед царем и президентом.