Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Война! Голубые башни «Генералиссимуса», орудия, умные, как люди, залпы, всплески, черный дым, убегающий перед плотным звуком взрыва погребов, изменчивый путь военного счастья, страшное и тайное величие морского боя, андреевский флаг, последним уходящий в спокойную воду (пусть! пусть!), подвиги, слава, ставка ва-банк на одну морскую карту, — скоро ли, скоро?

Война! Война так рано, так глупо рано, когда до производства еще тысяча и один проклятый день? Ждать, сидеть за партой, зубрить, когда другие умирают и побеждают в неповторимой, великой игре народов? Немыслимо! От этого хотелось кричать, плакать, молиться, бежать куда-то, торопя других…

Он обвел гостиную заблестевшими глазами. Но здесь сидел один Сергей Маркович, давно уже положивший телефонную трубку и читающий теперь внимательно заднюю полосу вечерней газеты (биржевик проклятый!). Миша исчез, очевидно, к брату с новостями, Пахомов где-то приводил в чувство Полиньку.

Юрия вдруг потянуло в корпус. Там его могли понять с полуслова такие же, как он, юноши, — возбужденные, нетерпеливые, оскорбленные торопливым бегом истории. Может быть, Юрий был бы тем первым, кто обрушит в стоячее болото корпусных будней торжественную и праздничную весть: война!..

Но никого в корпусе нет; те, кто был вместе с ним в почетном карауле, в отпуску, а остальные — в плавании. Юрий взволнованно прошелся по гостиной и пошел к Полиньке, ища Пахомова. Братство по оружию влекло его к поручику: это был свой, военный, кто мог здесь понять буйный напор его чувств. Юрий раскрыл дверь рывком (до стука ли в такие минуты) — и попятился.

Полинька, очевидно оправившись от обморока, взасос целовалась с женихом, приподнявшись на кровати на локоть. Дорвалась, нечего сказать! К своим многим обидам в этом доме Юрий прибавил еще одну — горькую и тяжкую обиду за себя, за Пахомова (поручика Пахомова) и за прекрасное, очищающее, огненное дыхание великого слова «война».

Глава девятая

Петербург медленно утопал в бархатной постели июльских сумерек нижними этажами дворцов и ступеньками папертей соборов. Торчали еще их колонны, памятники на площадях да адмиралтейская игла: золото на ней и на куполах соборов прощально поблескивало в темнеющем небе. Дно глубоких улиц было в полутьме, особенно там, где шел Тишенинов. Торцов здесь не было, улицы эти были изрыты черной оспой булыжников, огромных и твердых, как черепа городовых; встречная телега грохотала по ним, как будто где-то близко работал пулемет.

Торцы были бы врагами: на них падал яркий свет из окон кондитерских и от подъездов кинематографов. Кондитерские опасно манили булками и пирожками (Тишенинов с утра не имел в желудке ни крошки), кинематографы — призраком мягкого сна под музыку и стрекот экрана (он не спал третью ночь). Но везде, где был свет и люди, могли быть нежелательные встречи. Улицы с булыжником были безопаснее; крутя, они дружески вели Тишенинова через весь город от квартиры Извековых к Нарвским воротам.

Война!

Это слово, вырвавшись из его собственной речи, шло за ним по пятам от самого завода Лесснера. Конечно, это была война — с убитыми, ранеными и пленными, с лихой казачьей атакой и трофеями в виде мертвой женщины и девочки с леденцом, настоящая война пулеметов и шашек против поющих ртов и кусков красной материи, — война, требующая регулярного войска, диспозиции и артиллерии: стреляли же по деревянным домикам Пресни из полевых орудий?.. Может быть, завтра будут ухать по Выборгской из осадных…

Война!

Их было две — совершенно различных войны. Одну вели уже давно, без обмена нотами и без официальных ультиматумов, но вели всерьез. Потери доходили до настоящих военных цифр. За три года — девятьсот пятый, шестой и седьмой — мы потеряли 26 183 человека убитыми и 311 117 человек ранеными. Кроме этих — сожженных на крейсере «Очаков», убитых пулями, снарядами, утопленных в ревельских баржах, запоротых карательными отрядами, — с нашей стороны числились потери еще по двум графам: повешенных по приговору военно-полевых судов — 2249 человек и убитых во время погромов — 37 398 человек. Сверх того мы терпели ежегодно убыль пленными и пропавшими без вести в крепости, на каторге и по тюрьмам; средняя цифра этих потерь была 14320 человек за год.

Конечно, это была война, только называвшаяся иначе: революционным движением. Это была настоящая война, с быстрыми перебросками войск, с марш-маневром Семеновского полка на Москву, с позиционным измором охранкой, с ракетами и орудийным гулом, с шифрованными телеграммами в Царское Село, с молебнами и наградами, с горящими домами и утопленными кораблями. Цифра потерь была хорошей военной цифрой, приличной для любого европейского государства: 65 830 одних убитых. За три года Крымской кампании каждая из стран-союзниц — Англия, Франция и Турция — потеряла убитыми по 88 000 человек. Немногим больше.

И была другая война. Она еще не разразилась, она висела над Россией тяжелой, все небо покрывающей тучей, набухшей кровавым дождем и отыскивающей точку, которая могла бы притянуть молнию… Поставьте громоотвод на золотую головку Петергофского дворца! Молнию тянет туда, в тихий разговор императора Николая и президента Пуанкаре. Отсюда вспыхнет пожар, отсюда!..

В темных клубах, гонимых сараевским ветром, еще нельзя было различить точных цифр потерь, но было ясно, что у них будет много нулей. И было ясно, что составлены они будут из тех же людей, которые гибли тысячами на длительной неофициальной войне российского самодержавия с его верноподданными.

Впрочем, война — это значило и другое.

Дымный призрак русско-японской войны встал над Тишениновым в дубленом полушубке, уходя в небо бородатой головой в маньчжурской папахе. Пресня, Одесса, Севастополь, крестьянские бунты, «Очаков», «Потемкин» и всероссийская забастовка — разве это не были дети войны, рождённые Цусимой и Мукденом? Надвигавшаяся война была, очевидно, крупнее. И дети её будут, очевидно, крепче и крупнее. Будет больше крови. Но кровь и в мирное время струями текла по расшитому мундиру империи. Может быть, лучше иметь один решительный бой, чем ежегодно терять десятки тысяч, истощая силы?.. Это было ясно.

Но было ясно и то, что лихорадка и усталость брали свое, — и война шла за Тишениновым по булыжным улицам, нестрашная и ручная. Страшнее её были сейчас городовые на углах и выползшие к ночи из каменных подворотен дворники в их идиотских тулупах, несмотря на лето. От тулупов пахло псиной, и казалось, что кто-нибудь из дворников, коротко и зло взлаяв, вот-вот вцепится бульдожьей хваткой в икру, разрывая зеленые студенческие штаны…

— Эй, господин скубент, проходите! Чего расселись?

Тишенинов с удивлением заметил, что он в самом деле сидит на выступе подъезда. Значит, трехсуточная усталость сказалась. Неподвижная глыба меха, бороды и дубленой кожи, нависшая над Тишениновым, оказалась не русско-японской войной, а дворником. Лицо его было где-то на уровне пятого этажа, отчего стало ясным, что за ногу он укусить не сумеет. Но это опять начинался сон или бред, голова горела, и во рту была неприятная жаровая сухость. Тишенинов встряхнулся и встал, и тотчас из мехового зловония огромного воротника и огромной бороды врезались в его сознание две вещи: огурец и медная бляха. Огурец захотелось вырвать и съесть, он хрустел в зубах дворника, дразня голодную жадность. Но бляха на шее под бородой, тускло сверкнув, прояснила мозг холодным прикосновением тюремной решетки или кандалов. Ни заснуть, ни заболеть было нельзя.

— Коли выпивши, идите домой или в участок, — неприветливо предложил дворник, — а подъезды не для спанья понаделаны. Расселся тут тоже… Свистать, что ли? Городовой недалеко…

— Не надо свистать, друг любезный, — сказал Тишенинов, пьяно ворочая языком. — Ты пьешь, я пью, все мы пьем… Пойду по-хорошему — и ладно… Прощай, Иван Захарыч, деток поцелуй…

И, шатаясь, он пошел от дворника, стараясь не ускорять шагов, но и не переборщить в покачивании. Пьяный (но в меру!) дворникам не враг.

Однако все же до Кудрина надо было дойти скорее и по дороге не задумываться: задумчивость в данном случае могла навредить. За углом Тишенинов пошел быстрее. Широколицые проститутки с неестественно темными провалами глаз и нестерпимым запахом сладкой пудры скучно соблазняли душку-студентика. Он прошел улицы на последнем дыхании финиша и через полчаса, размякнув и осев, сидел перед чугунком картошки в комнате Федора Гаврилыча Кудрина, монтера электрической станции Путиловского завода.

Теперь внезапно расхотелось есть. Картошка не лезла в высушенный жаром рот. Тишенинова знобило, и первые шквалики жестокой лихорадки передергивали костлявое его тело. Кудрин сидел на подоконнике открытого окна, и за ним дымилось вечернее небо столицы. Внизу, перед каменным киотом Нарвских триумфальных ворот, затеплились бледные лампады газовых фонарей. Петербург вздыхал, утомленный дневными боями и празднествами. Где-то тонко и тревожно пересвистывались паровозы.