Россия вечная - Юрий Мамлеев

Таков был ответ одного немца другому. Разумеется, при этом необходима воля и активность нации, ибо Бог помогает тем, кто хочет помочь самому себе, но «метафизическая тайна» все же присутствует здесь при всех раскладах. И при склонности Розанова изображать «вечно бабье» в Русской Душе, он признает, что есть и другие примеры, такие, кстати, как Петр Великий и многие другие — борцы и созидатели, именно такие и нужны сейчас России, чтобы она не превратилась в жалкую колонию.

Ответом на утверждение, что Россия не занимает свое великое место в мировой истории, если в такое утверждение поверишь, по Розанову, может быть только одно: «Нет, лучше пуля в висок… Лучше мозги по стенам разбрызгиваются, чем эта смердяковщина…»

Итак, если люди (а Розанов отмечает, что такие примеры не единичны) настолько отождествляют свою жизнь и ее смысл с признанием России, то это может означать только следующее: это внутреннее чувство должно отвечать чему-то реальному, и., следовательно, Россия предназначена к чему-то действительно необыкновенному. Если Россия ее людьми ощущается как «сверхценность» — значит, в ней действительно заложена некая таинственная притягательность, необъяснимая логически, но тем не менее имеющая какую-то историческую обоснованность.

Вот на какие размышления наводит, например, первый том сочинений Розанова.

Во втором томе следуют одни из самых значительных его работ, включая знаменитый «Апокалипсис нашего времени». В этом же томе наглядно видны все противоречия, провалы мировоззрения Розанова. Не раз уже писалось, например, о пристрастии Розанова к «теплому язычеству» и о его критике христианства, которая фактически, я думаю, сводилась к тому, что христианство слишком высоко для человечества и предъявляет таким образом невыполнимые требования к человеку. Отсюда вывод Розанова о том, что христианство ничего не может изменить в мире, что оно не смогло предотвратить, в частности, мировые катаклизмы двадцатого века.

На это, однако, напрашиваются возражения: во-первых, без христианства и без религиозной морали могло быть еще хуже: во-вторых, христианство, как и любая трансцендентная религия, исходит из наличия в человеке реального Божественного начала и на этом строит свои требования, и не вина христианства, что это Божественное начало стало все более и более затемняться в человеке.

…Злым гением России Розанов считал, конечно, Гоголя с его «мертвыми душами». Но Гоголь не клеветал на Россию, им был показан на примере России общемировой объективный процесс превращения человека в духовное ничто, в мертвую душу, и на Западе этот процесс начался значительно раньше и протекал намного сильнее и мрачнее. Гоголь первым в России заметил этот мировой сдвиг (и Розанов вопил, читая Николая Васильевича: «Страшно, страшно!»), а нам теперь вовсе и не страшно: все эти чичиковы, коробочки, маниловы и т. д. очень даже милы по-своему, особенно по сравнению с современными мертвыми душами. На Западе, слава Богу, написано уже много томов о смерти человека в их цивилизации, о превращении его в пустую оболочку, манекена, и весь этот процесс, впервые замеченный Гоголем, уже исследован до конца с пунктуальной точностью социальных труповедов. «Не вы похожи на мертвых, а мертвые похожи на вас», — сказал бы в таком случае Розанов.

Но после Гоголя появился Достоевский, певец живых, а не мертвых, и Розанов любил его так глубинно, что заглянул в самую суть: «…тайна заключается в том, что он писал вообще Русскую Душу, и русский, оставаясь собою, не может остаться вне Достоевского.

И далее Розанов продолжает (о героях Достоевского):

«Это наш табор. Это русские перед Светопреставлением. Дрожат. Корежатся. Ругаются. Молятся. Сквернословят».

Разве это не актуально?

Светопреставление, вскоре после смерти Достоевского, действительно состоялось, пусть и частичное: от Первой мировой войны до Хиросимы.

Многие думали, в том числе, видимо, и Розанов, что после 1917 года Россия погибнет, не вынесет испытаний, но Россия возродилась, как Жар-птица, хотя бы в ту же Отечественную войну, ведь не Чичиковы же спасли тогда мир и Россию от коричневого господства…

…Когда Россия возродится опять, после теперешней смуты (а надежда и вера не покидает нас) — это будет новое чудо, великий русский прорыв, ради которого стоит жить даже в самом черном мире.

Notes

1

Рудольф Штейнер (1861–1925) — немецкий философ, основоположник антропософии.

2

В связи с этим интересно замечание одного западного наблюдателя, Нетцеля: «Для русских характерно чуждое иллюзии чувство реальности, которое, однако, совмещается со стремлением к целям, осуществление которых лежит за пределами всего реального».

3

Эта широта, необъятность идеи России проявляется, конечно, и в ее географической необъятности. Здесь поэтико-мистический патриотизм и державный (Россия как держава) полностью совпадают.

4

Вхождение в этот мир не означает контакт с чем-то только национальным в банальном смысле этого слова, но с чем-то космологическим и духовно глубоким вообще, но это духовно-глубинное является одновременно тождественным национальному так, что между ними практически нет разницы. Это означает, что Есенин, писавший почти исключительно о России, является одновременно и наряду, например, с Блоком, мировым поэтом, но таким образом, что это мировое не выражается через национальное, а полностью идентично ему.

5

Прим. Иными словами, «растворение» во всей планете, духовная ассимиляция, означала бы не только потерю России как Родины, но и потерю чего-то крайне существенного (духовного), что содержится именно в России. Однако полное понимание истинного значения этих стихов, как и других, приведенных ниже («Если скажет рать святая»), во всем их далеко идущем подтексте, может быть основано не на ограниченном европейском, точнее западном, мышлении, а на восточном (индусском) метапознании.

6

Русская классика, при всем ее мировом уровне, включает в себя в лице национальных русских гениев, таких, например, как Блок, Есенин, Андрей Платонов, еще и надмировой, русский уровень, уровень распознавания тайны самой России, и потому к их обычному универсальному гению прибавляется еще таинственный гений Русской Души, что и делает русских писателей, особенно это видно у Достоевского и Есенина, как бы писателями вдвойне: писателями мира сего и писателями России, России, в которую не вмещается этот мир.

7

Все это может быть понято лишь в контексте всей метафизической доктрины России в целом, о которой речь будет ниже.

8

Поэтому было бы крайне желательно, чтобы это внутреннее мистическое единство было бы доведено до уровня постоянной социальной и психологической реальности.

9

Абсолютно иной, но весьма важный аспект любви к России выражает известное стихотворение Блока «Грешить бесстыдно, непробудно», в котором описывается «окаянная» Россия, где грешат, «счет потеряв ночам и дням». Но поэт заканчивает:

Да, и такой, моя Россия,Ты всех краев дороже мне.

10

Кстати, Чаадаев, благодаря своей философской интуиции, подметил некое несоответствие между мировой историей, особенно западной, и нашей, русской. Это заставило его сделать негативный вывод относительно России и русской истории. В этом явно сказалась ограниченность его метафизического дара. Кроме того, его, видимо, попросту пугала загадочность русского бытия и невместимость России в мир. Он не понимал того, что на каком-то уровне это «несоответствие», «невместимость» говорят о величайшем метафизическом предназначении России, о том, что на своем высшем уровне русская идея вообще выходит за пределы этого мира и тем более истории как таковой.

С другой стороны, Пушкин и славянофилы, указывая Чаадаеву на величие русской истории и ее «вместимость» в мировую, были совершенно правы. Потому что на известном уровне это действительно так. Чаадаев был слеп в этом отношении. Но, главное, спор шел о совершенно разных уровнях. На определенном уровне идея России выходит за пределы истории человечества, с ее ограниченностью, и Россия действительно как бы «выпадает» из истории (что и подметил Чаадаев, но сделал из этого неверные, негативные выводы, не поняв характера этого «выпадения»). Но на другом уровне Россия вполне вписывается в историю этого человечества. Более того, мессианские идеи, например, вера, что Россия с ее глубинно-великим православием как бы завершает (или завершит) историю христианской Европы — вполне понятна и укладывается в этот уровень. Эти два уровня («невместимость» и «всечеловеческий») не отрицают друг друга, а совмещаются (по принципу дополнительности). Как уже неоднократно подчеркивалось, внешне противоречивые уровни сущности России на самом деле сосуществуют.