Казейник Анкенвоя - Олег Егоров

Кстати, настаиваю, что кофе есть напиток мужского рода. Если редактор правит на почве министерских веяний, останусь при своем. Слово «кофе» пускай будет среднего рода, или женского, или вовсе без рода, а суть напитка указами не изменишь, господа просвещенные чиновники. Могу, впрочем, сдвинуться еще на компромисс. Кофе средний типа растворимый какой-нибудь отстой готов полагать среднего рода. Кофе ячменный вовсе без рода. Приличный же кофе оставьте приличным любителям напитка. Разложившись на тахте, я выпил кофе среднего рода, прикурил сигарету и заново рассмотрел посмертный чертеж Марка Родионовича. Ночь предстояла длинная, и офицерские дела я отложил. В центре схемы по горизонтали витала какая-то пружина. Или спираль. По бокам от нее направлялись две стрелки: одна летела вперед, другая назад. Вся конструкция называлась «тромб». Только Богу теперь было известно, как Марк Родионович связал плотный сверток в кровеносной системе с атмосферными явлениями. О тромбах я читал в медицинском журнале, который выписывали мои родители. Тогда меня сильней интересовали болезни женских органов. А откровенней, их устройство. Но там чаще о тромбах, гастритах и палочках Коха печаталось. Я развернул чертеж на попа. Спираль стала вертикальной. Стрелки уже полетели одна вверх, другая вниз. Шарада осталась на месте. «Что бы я сам лаконично чиркнул на предмет уплотнения атмосферы, сшибая на паперти рублевики со снующих торгашей? - напряг я извилины. - Что для меня, стреляного географа, такая спираль с обратными стрелками? Направленная передвижка воздуха? Вращение? Может, вихрь? Вполне даже вихрь». Зацепившись за вихрь, я стал копать глубже. Зашел с атмосферного фронта и тыла. Взял чертежик в кольцо. Сосредоточился. О вихрях я знал из журнала по географии, какой выписывали мои родители. Тогда многие подписывались на прессу о здоровье и географии. Вспомнил статью про дикие разрушительные смерчи в империалистических степях. Смерчи назывались Торнадо. И тут вылезла сноска: «Тромб». «Тромбы» синоним торнадо на равнинах европейского империализма. И все расставилось. Для побудки мимолетных дискуссий на эту тему я достал пузырь среднего рода коньяку, верно позабытого отставленным бургомистром в пустой фанерной урне с надписью: «Для голосования». Выпил из горлышка, закусил среднего рода кофе, и всплыла в моей памяти лекция на морском трамвае «Лиза Чайкина». Лекцию прочел мне изумительно пьяный диктор симферопольского радио. Но прочел как трезвый. О том, что холодные слои воздуха, придавленные низкими тучами, лезут к морю на смену теплым слоям, которые лезут вверх. Такая неустойчивая система образуется при столкновении двух атмосферных фронтов. И тут потенциальная энергия переходит в кинетическую энергию вращательного движения воздуха. Возрастая, скорость движения создает классический вид морского смерча, легко способного утопить нашу бедную «Лизу». Определение «классический» он дал с особым удовольствием. Наверное, по системе Станиславского учился на диктора. «Пойдем кормить рыб как шаланда с кефалью, - утешил меня диктор. - Это, брат, классика. Но утешение есть». Он встал и продекламировал в мегафон: «Есть утешение в бою и бездны мрачной на краю. Справа, слева и сзади вы видите перед собой Черное море, товарищи». На трамвайчике диктор подрабатывал экскурсоводом.

А чем отличается морской тромб от сухопутного тромба? Вряд ли чем-то принципиальным. Разве что силой, величиной, и скоростью. Стало быть, вот чем, по мнению Марка Родионовича, грозил нам очередной запуск сволочной установки. Надо было срочно известить Полозова. Разослать его спасателей по всем адресам. Подвалы и погреба в поселке имелись. «Массу обывателей успеем спасти, если загнать их под землю, - вскочив с лежанки, я спешно покинул комнату отдыха. - Большую часть. Иначе кладбище. Точно замыслил Борис Александрович. Нет повстанцев, нет проблем».

Я устремился из кабинета, освещенного только лишь керосиновой лампой на овальном столе, когда перегородила мне путь мокрая фигура, запрыгнувшая с подоконника.

Я узнал в ней глупого почтальона в черном сюртуке и картузе из окружения Семечкина, живо проявлявшего интерес, могу ли я мертвых воскрешать. Встряхнувшись, точно собака, почтальон зашарил в сумке, надетой поверх сюртука через плечо.

- Вы с письмом? - сосредоточенный на грозящей всем опасности, я позабыл о

другой опасности, угрожавшей персонально мне.

- Да. Письмо. Заказное. Да. От Азраила архангела смертоносного, - выхватив из сумки длинное шило, письмоносец двинулся на меня. - Хромой бес уже получил свое.

- Хромой бес? - отпрянув к столу, я догадался, о чем он бормочет. - Так это ты, психопат, учителя застрелил?

- Для тебя он учитель. Для божьих людей сатана безногий. У него под кожей Лукавый сидел. Да. Но Господь его бросил с небес, и нога отломалась.

Стол совещаний между мной и безумным почтальоном еще отделял меня от погибели. Почтальон, что скрывать, напугал меня до трясучки. Я всегда пугался чокнутой публики. Даже теток на улицах Москвы из тех, что сами с собою вслух разговаривают. Сумасшедший в нелепом костюме напугал меня сильней, чем длинное шило, разившее воздух передо мной. Да и помирать не очень хотелось. Смерть всякому всегда кажется преждевременной, исключая взятых за горло болью или потерей, несовместимой с продолжением жизни. Даже неизлечимо больным смерть кажется преждевременной. Быстро двигаясь вокруг стола, мы с почтальоном вели бессмысленный разговор.

- Кто имеет ум, сочти число зверя, - яростно рекомендовал мне почтовый шильник.

- А кто не имеет?

- Обвести меня хочешь, сын хромого? Я знаю о трех шестерках. Предъяви мне их сейчас, чертов зародыш.

- Легко, - согласился я, подсматривая, куда бы нырнуть от шила. - Две шестерки у тебя на кокарде, а третья ты сам.

Он внезапно замер, снял картуз, посмотрел на медную бляху «66», и отбросил его с отвращением в сторону точно как отравленную змею. И снова побежал против часовой стрелки, тыкая шилом в моем направлении. Утомившись, мы перешли на ходьбу. Я тогда лихорадочно думал о том, кто на меня натравил Семечкина. Вряд ли Борис Александрович. Не его это стиль. Виктория могла купить. Но вряд ли прямо. Тут взаимно. И Семечкин здешний тщеславен до невозможности купить его услуги, и Анкенвой запретил бы. Сама? И сама вряд ли. Я тоже был не прочь, когда б Вику-Смерть удушил кто-то из ее кавалеров. Но послать к ней убийцу я бы не решился. Это гадко и пошло, убивать людей чужими руками. Другое дело создать благоприятные условия, расчистить пути ко мне она могла. И Анкенвой мог согласиться в цейтноте, и очень мог. Значит, Вика-Смерть обезоружила шефа моей безопасности. И вооружила почтальона. Умница Борис Александрович почувствовал настроение Полозова. И подсказал Виктории Гусевой, что после убийства Марка Родионовича, одного способного предупредить меня о грядущих разрушениях в поселке, Митя не захочет Вьюна при нем допрашивать. И вся недолга. «И ко второму часу ночи тобою проклятый бургомистр останется без внутренней охраны», - предупредила Виктория Гусева, допустим, Колю Семечкина.

- Кто тебе пушку дал, маньяк? - спросил я, задыхаясь.

- Пушку, - ответил безумец. - Пушку-кукушку. Кукушка раз прокуковала, и сатаны не стало.

С нежданной прытью он как-то на боку проскользнул полированную столешницу и прижал меня к стене. Инстинктивно я дернул голову, и шило, рассекши, мне кожу виска, вонзилось в штукатурку. Оборонившись, я ударил его коленом в пах, но почтальон, кажется, и боли не почувствовал. С чудовищной силой он сдавил мне пальцами перчатки (а был он еще и в перчатках) горло, другой же вырвав шило, нацелился мне в глаз.

- Теперь ты, антихрист!

Но он обознался. Внезапно грянул выстрел, и почтальон с пробитым виском выронил шило. Заливая кровью ковер, направился он к разбитому окну, и по дороге умер. Опустив обрез карабина, из приемной зашел Матвеев.

- Ты же спишь, - не поверил я, что все кончено.

- Толкнуло меня. Врожденный нюх на опасность. Так жбан с пеленок устроился. Матвеев подошел к безумцу, проверил пульс и бабахнул, не глядя, в черный свет как в копеечку.

- Моргнуть не успеете, Полозов будет, ваше благородие.

- Пора бы, - согласился я охотно.

Но все же, пока явились Митя с Вьюном и сотником, и еще десятком спасателей, успел я и моргнуть, и допить с Матвеевым пузырь коньку среднего рода.

- Снова пьешь? - спросила Вьюн укоризненно.

- Друга встретил, - повинился я от души.

Вьюн была, конечно, права. Я сходил на анфиладу в совмещенный узел с буквой «М» такого размаха на дверце, точно за ней размещалась какая-нибудь станция метро. Там я сунул голову в твердую струю воды над раковиной. И вернулся к делам, когда почтальона спасатели уже вынесли. Отменивши намерение Мити сейчас поймать Семечкина и придать его суду гражданского трибунала, я наскоро выложил ему свои догадки. Учитывая огромность вероятных потерь, Полозов согласился, что правосудие обождет. Мы скоординировали план действий. Митя направил тотчас людей своих в поселок будить электорат, а Лавр ушел поднимать славянство. Вьюна я отправил с ним. Ее возражения отмелись. Вьюну я велел укрыться в моем винном погребе, замаскированном под ложный туалет, и ждать прибытия бургомистра.