Казейник Анкенвоя - Олег Егоров

Пока его несло, я надел варежки Дарьи, снял кастрюлю с плиты и слил воду в раковину. Потом открыл брезентовый ранец, достал из него салфетки, достал резиновый жгут, и запечатанный цинковой пробочкой пузырек с питательным раствором, из каких делают капельницы. Этикетку Митя отпарил загодя. Цианида в его медицинском углу не нашлось, а снотворное действует медленно. Так мы прикинули с Митей: пока подействует, свою пулю я успею получить. Могила уже заткнулся, наблюдая пристально за моими приготовлениями. Я выложил теплый шприц на салфетку и взболтал пузырек.

- Сейчас только вмажусь, и пойду, выкину твою бешеную кошку за дверь. Могила

в законе. Его слово крепче татарского первача, - поделился вор своими планами.

- Но я-то здесь?

- Нет. Сначала вмажусь.

Могилевский закатал рукав, и вытянул обнаженную руку.

- Если тебе нужнее повар, я останусь, Могила. Если тебе нужней сестра милосердия, она еще в залоге, а я пошел.

- Ладно. Мы не гордые.

Могила перетянул жгутом выше локтя левую руку, в правую руку взял шприц, пронзил иглой крышку, набрал в стеклянную трубочку питательный раствор, и надавил на поршень, выпустив лишний воздух. Обе руки у Могилы оказались тогда заняты, и это был мой шанс. Наклонившись к Могиле, я выхватил пистолет у него из-за пояса. Могила спокойно сделал себе укол, развязал жгут и посмотрел на меня. Глаза его были снова прозрачны и спокойны, точно воды Красного моря в октябре.

- Ты же не выстрелишь, падре. Слабо тебе выстрелить.

- Нет, - согласился я, отступив к плите. - Не выстрелю. Слабо мне выстрелить.

- Я так понимаю, глупо ждать прихода, - альбинос улыбнулся. - Что за бурду я вколол себе?

- Витамины.

- Зря. Не знаешь ты, падре, кто за тобой стоит.

- Я знаю, кто за тобой стоит, Могила.

Из люка позади Могилы уже выбрались Матвеев, Дмитрий Кондратьевич и еще трое спасателей. Я спрятал оружие в карман дождевика. Могила кивнул мне и медленно вытянул стилет из голенища.

- Значит, ссучился Перец. Встал на путь исправления.

Могила стремительно развернулся, но первым успел метнуть его же собственный клинок, извлеченный из Веригина, Дмитрий Кондратьевич. Клинок насквозь пробил сухожилие альбиноса. Могила, стиснул от боли зубы. Через минуту, связанный, он лежал на полу. Рот его Матвеев залепил горчичным пластырем, добытым в моей аптечке скорой помощи. Я спустился по лестнице на первый этаж. Узрев меня, подскочил с моего дивана Дарьи Шагаловой Перец.

- Взяли убийцу, ваше благородие?

Я, молча, прошел по тропинке между птицами, число которых значительно поубавилось, оттолкнул рисованных кумачовых драконов и попал в ателье.

Вьюн, туда-сюда вращаясь на гончарном кругу, потягивала пиво из банки.

Рядом с Вьюном я положил пистолет Макарова. Или Щукина.

- Только не спрашивай: «Ты в порядке?». Я без того себя чувствую героиней какого-то мыльного сериала.

- Но ты в порядке?

Мы дружно расхохотались. Состояние, названное катарсисом, выражается по-разному. Одни смеются, другие плачут. Мы с Вьюном были одни. Пока мы заходились от хохота, в свое ателье вернулась хозяйка с расколотой керамической птицей.

- Ничего смешного, - влезла в наш катарсис Дарья Шагалова. - Этот Могила, или кем он вам приходится, настоящий скот. Пересмешника испортил. Патефон зачем-то сломал. Зачем?

- Точно, - подтвердила Вьюн. - Настоящий. Искусственный скот меня бы не треснул сзади по куполу твоим пересмешником.

И мы, как давеча, расхохотались. Потому, что мы были одни.

Минул час. Катер со спасателями и спасенными швартовался к пристани, где мятежника поджидал уже целый взвод славянских карателей во главе со штык-юнкером Лавром. Дарья Шагалова осталась, вопреки настойчивым уговорам, в студии. Мой прогноз она игнорировала. Перец удобрял экипаж махоркой. Дмитрий Кондратьевич снизошел, и принял его в ряды анархистов. Черная коробочка с тумблером мне так и не пригодилась. Я подарил ее Полозову. Митя взвесил массивную коробочку на ладони.

- Что за механизм?

- Шариковая мина.

- И что с ней делать?

- На РГД-5 со мной обменяешься.

Пока встречающие наблюдали, как штык-юнкер вылавливает Вьюна, сиганувшего с кормы, Дмитрий Кондратьевич незаметно сунул мне в карман ручную гранату.

- Прикинь, - целуя невесту, бурчал обиженный Лаврентий. - Эти упертые бараны ссадили меня с катера.

- Но ты же всех там за меня в труху обратил бы, - Вьюн прижалась к его небритой щеке.

- Папой клянусь!

- Потому и ссадили. Я, Лавочка, и приличных людей там встретила.

- Ты только меня должна встречать. А я тебя.

- Замазано, - Вьюн поцеловала штык-юнкера в лоб.

Я догадывался, что Митя альбиноса Гроссмейстеру отдаст. Митя не настолько боялся врага своего, чтобы казнить его с предельной жестокостью. А Словарь боялся. Люди часто звереют от испытанного ужаса. Такова их природа. Такова наша природа. Повинуясь взгляду связанного по рукам и ногам альбиноса, я отодрал с лица его горчичник.

- Приходи на мои похороны, епископ, - Могила улыбнулся. - Хоть ни хрена ты не епископ. Ты даже и не монах. Но ты последний, кого хотел бы я видеть. Звучало двусмысленно. Однако же я отправился на казнь. Альбиноса похоронили в яме на пустыре за разбавленной речкой. Похоронили живьем. Таков был вердикт Гроссмейстера. Могилу точно кокон опутали колючей проволокой и засыпали негашеной известью. Затем вереница безучастных славян забросала Могилу камнями. Лицо Могилы до последнего сохраняло печать неукротимости духа, а кривая нитка разбитых губ выдавала скорее презрение к своим истязателям, нежели плотскую боль. Казалось, боли он вовсе не чувствовал, точно камень ударялся о камень при каждом следующем броске. Эмоции, испытанные мной от созерцания ужасной погибели альбиноса были так же противоречивы, как и обращенные ко мне его заключительные слова. Оно конечно. Собаке - собачья смерть. Жалости я не испытал. Зато вполне испытал я омерзительную тошноту и невольное уважение к безмолвному достоинству, с каким этот хищник принял мучительную смерть. Ее описание я посвящаю издателям звуков. Я сам горазд материться и стонать от банальной мигрени. Добавлю, что я отвернулся, прежде чем закончилась экзекуция. Меня таки вырвало под ноги спасателю Матвееву.

Он и сюда за мной притащился. Дмитрий Кондратьевич имел сведения, что в Ордене бездействует кто-то из агентов графа Болконского. Но если он клюнет на призыв Николы, и захочет в ангелы, то подрежет меня даже хоть и в братском окружении. Я не возражал. Я лишь полюбопытствовал, кто есть обещанная за живот мой Голубица, плоть истязающая.

- Гуляют разные легенды, - ответил Полозов. - Кто болта гоняет, мол, дева писаная. Кто божится, мол, промеж ног у нее огонь разведенный. Иные звонят, де, только ноги у нее разведенные, но там у нее оргазм без границ. Легенды, короче. Нет у хлыстов подобных краль. Селедки ржавые, пьянь, кликуши похотливые, у каждой берлога медвежья в панталонах. Но ходоки николаевские по бедности верят. И в любом случае, что бы ни болталось о деве порочной среди бабников, угроза тебе остается реальная. А Матвеев опытный боец. Чутье у него на шахидов.

И, как уже было сказано, я не возражал.

- А где штык-юнкер? - спохватился вдруг Словарь Семенович Рысаков.

- Отстранен, - вытерши насухо рот полою дождевика, срезал я магистра.

- Как отстранен? - Словарь злобно уставился на меня. - И кем? Уж не ты ли, капеллан, освободил моего штык-юнкера от вышки славянскому предателю?

Матвеев отвалил на тактичное расстояние. Внутренние конфликты между религиозными и государственными сановниками был вне его юрисдикции.

- Я отстранил. Как старший офицер и духовный наставник.

Точеные ноздри Словаря махом втянули столько сырой атмосферы, что его желание чихнуть взяло верх над готовностью разразиться гневной тирадой.

- Будь здоров, Словарь Семенович. Тебе известно, что Могила штык-юнкера приблизил еще на зоне? Или тебе известно, что две трети личного состава готовы были поддержать военный мятеж? Или ты всех казнить собираешься?

Словарь смутился. Я обескуражил его. Вдруг и сильно. Замешательство Словаря ясно дало мне понять, что во внутренних делах уголовной охраны комбината он целиком полагался на Могилу. Потому он так и осатанел, услышав запись нашей беседы с альбиносом. От меня всего-то и требовалось слегка поднажать, чтобы взлелеянный Гроссмейстером Орден со всеми потрохами встал под мои знамена. Без наивных интриг и нелепой игры в заговорщиков. Да, практически без усилий.

И Словарь станет прошлым. Отойдет в категорию рудиментарных фолиантов. Ибо толковый Словарь под редакцией Бориса Александровича, остался внутри бестолковым чиновником Словарем, который был для меня проще инструкции для пользования гладильной доской.

- Даешь ли ты отчет себе, Владислав, что если б я Могилевского не взял бы нынче на кунштюк, эта бравая славянская орда уже топтала бы на плацу твои зубные протезы, тройной попрыгунчик, тварь ты злокачественная?