Избранное - Оулавюр Сигурдссон

Я оторопел. Издеваюсь над председателем? Да мне бы такое никогда и в голову не пришло. Он так хорошо принял меня, что я испытываю к нему лишь чувство благодарности.

— Какого же черта ты написал всю эту чушь? — спросил шеф, показывая на рукопись.

Я забеспокоился.

— Чушь? Я только записал то, что председатель сам рассказал мне, это в точности его слова.

— Он у тебя в статье выглядит совершенным придурком.

— Не моя вина.

От дружелюбия и доверительности шефа не осталось и следа. Он вперил в меня долгий взгляд, который я даже не знаю с чем сравнить. Пожалуй, таким взглядом правитель смотрит на глупого повара. Я не смутился, не отвел глаз, и это явно рассердило шефа. Он отвинтил колпачок у вечной ручки, снова схватил рукопись, перечитал несколько предложений, что-то переправил.

— Придется, верно, самому ею заняться, хотя мне это и не с руки, — сказал он и вздохнул. — Разве ты сам не видишь, как глупо и по-детски все это звучит? У тебя совсем нет воображения?

Я стал оправдываться. Неужели мне следовало приписать председателю Комиссии по защите от норок слова, которых он не произносил?

— А почему бы и нет? — ответил шеф. — И уж по крайней мере тебе должно было хватить ума сократить наполовину весь этот вздор. Кай Мадсен говорил мне летом, что у хорошего журналиста последний осел может заговорить словно индийский философ. А у тебя все наоборот — добросовестный и толковый государственный служащий говорит как последний осел!

На это обвинение я ничего не ответил. Что тут скажешь? Даже если бы моя покойная бабушка восстала из мертвых, ей и то было бы далеко до Кая Мадсена. Видя, как я расстроился, Вальтоур пожалел меня и решил подбодрить.

— Послушай, — сказал он, — напиши-ка статью!

— О чем?

— О чем хочешь! Сам решай!

Я ответил, что попробую. А к какому сроку?

— Чтобы через неделю была. Покажи хоть раз, на что ты способен!

Оказалось, что способен я на немногое, на гораздо меньшее, чем мне поначалу думалось. Попытка шефа подвигнуть меня на действие обернулась для меня таким тяжким испытанием, что я помню его и по сей день. Ночь за ночью я грыз карандаш, прислушиваясь к себе, но в груди у меня звучал не властный зов, а лишь тихий голос, похожий на голос бабушки, беспрерывно шептавший: ты собираешься написать статью для «Светоча» — для «Светоча»! Мне хотелось рассказать читателям журнала о некоторых иностранных романах, которые мне нравились, но я сразу обнаружил, что для этого мне не хватает ни знаний, ни опыта. Потом начал было статью о красивых стихотворениях, но в голове крутились тексты к танцевальным мелодиям, особенно стихи о Магге и Маунги, и статью пришлось бросить. Размышления о быстротечности человеческой жизни, о земле, цветах, небосводе тоже не получились: меня не оставляло чувство, что я состязаюсь с Ароном Эйлифсом. Так прошло пять ночей. Не успевал я написать фразу, а мысли начинали вертеться вокруг ее дальнейшей судьбы: как она превратится в поблескивающие свинцовые литеры, как попадет в типографскую машину, как будет напечатана в сотнях экземпляров, станет продаваться на улицах, как почтальоны понесут ее в своих сумках в дома читателей всех возрастов. Может статься, какой-нибудь толковый библиотекарь в 2040 году начнет листать «Светоч», наткнется на мое имя, почитает немножко мою статью и покачает головой: Паудль Йоунссон? Кто он был, этот болван? Я торопливо зачеркивал написанное и сочинял новое предложение, но ничего путного не выходило, слова и мысли рождались мертвыми. Я грыз карандаш, глядел воспаленными от бессонницы глазами на белый лист бумаги, начинал новую попытку. А голос все шептал: ты собираешься написать статью для «Светоча»!

В конце концов страдания мои кончились: я отнес шефу статью, которую написал в прошлом году. В ней говорилось о прибое и травах, растущих на берегу. Я написал ее просто так, для себя, хранил среди разного хлама и не собирался делать ее достоянием общественности. Когда же я потерял всякую надежду на то, что господь смилостивится и ниспошлет мне силы для статьи в «Светоче», я вдруг вспомнил про этот плод воспоминаний и раздумий в одно тихое воскресенье. Отчаявшись, извлек статью из комода и сунул в карман. Кто любит возвращаться без улова после долгих часов на море? По правде говоря, мне не хотелось — по разным причинам — демонстрировать свою никчемность и тупость.

Закончив чтение, Вальтоур уставился в пространство.

— Красиво написано, — произнес он. — Своего рода прозаическая лирика.

Такая характеристика была для меня неожиданной. Прозаическая лирика? Само значение этого выражения было мне неясно.

— Кому интересно читать про водоросли?

Этого я не знал.

— Или про твоих дурацких крабов, морских ежей, ракушек, морских звезд?

Этого я тоже не знал.

Шеф принялся отстукивать мелодию на столе.

— Если хочешь, могу напечатать, — сказал он. — Однако сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал это читать. Крабы — штука малоувлекательная, я уж не говорю про водоросли. А вот тут у тебя безвкусное предложение, оно может тебе здорово навредить: «Белоснежный прибой накатывает на берег, словно революция». Словно революция! Знаешь, что народ подумает? Что ты коммунист!

Увидев мой испуг, он дал мне понять, что моему произведению лучше пока полежать.

— Я ведь тебе добра желаю, — сказал он. — Неужели ты не можешь состряпать статью получше? Что-нибудь оригинальное и смешное? К примеру, о жизни в Рейкьявике?

Я ответил коротко: сомнительно, чтобы жизнь в Рейкьявике была оригинальнее и смешнее, чем в других городах.

— Мне хочется, чтобы ты стал знаменитым. Ты умеешь сочинять любовные или шуточные стихи? Студиозус получил вчера за текст к танцевальной мелодии недели тридцать крон.

— Я бросил писать стихи.

— Это почему?

Мне показалось, что лучше рассказать все как есть.

— У меня словно часовой механизм внутри тикает теперь медленнее, чем раньше, — начал я. — Он стал отставать осенью, когда разразилась война. И не требует, чтобы я его слушал. Если же я пытаюсь завести его, как часы, то ощущаю только пустоту и боль.

Шеф наклонил голову, В обличье его появилось нечто соколиное.

— Ты, приятель, часом не пьян? Что ты несешь? Какой часовой механизм?

— Ну, своего рода ду… духовный часовой механизм, — залепетал я. — Не сердись, но… я не могу сочинить ничего специально для «Светоча». Разве только механизм этот велит мне — когда я сплю или бодрствую — написать что-нибудь. Так уж я устроен. Я вырос у бабушки.

Шеф смотрел на меня как на существо из другого мира.

— Бросил писать стихи! — наконец воскликнул он. — А я-то считал, что взял на работу восходящую звезду поэзии.

— Люди часто ошибаются, — буркнул я.

— Ладно, оставайся часовым механизмом, сколько тебе угодно. Мне все равно, будешь ты писать стихи для «Светоча» или нет: если я захочу, для меня станут писать лучшие поэты страны.

И тут Вальтоур снова удивил меня. Я, в общем-то, был готов к заявлению, что он, видимо, купил кота в мешке и хотел бы поскорее расстаться со мной. Вместо этого он начал превозносить меня за различные добродетели — толковость, честное отношение к труду и требовательность к себе — и вогнал в краску (по разным причинам).

— Мне хотелось дать тебе дополнительно подзаработать на текстах к танцевальной мелодии недели, — сообщил он. — У Студиозуса аппетиты все растут. Вчера он из меня тридцать крон вытянул!

Я спросил, кто такой Студиозус, но шеф, как и в прошлый раз, ответил, что это секрет.

— Мне звонили? — переменил он тему.

— Утром кто-то звонил, сказал, что его зовут Аурдни Аурднасон.

— Дядя Инги, директор банка и депутат альтинга, — веско произнес шеф. — Уже говорил с ним, я как раз от него.

Он прошел в свою комнату, вынул из сейфа деньги, отсчитал какую-то сумму, а затем попросил меня сбегать «к этому мужику».

— Какому мужику?

— Ну, к этому, — он вздохнул, — к заведующему Управлением культуры. Заберешь у него статью. Конечно, придется напечатать, хотя мне блевать хочется от его словесного поноса. Только о себе и пишет!

— Он пьет? — вырвалось у меня.

— С чего ты взял?

— Я вроде бы его на днях видел. В машину садился. Его четыре девушки сажали.

— Четыре! Здоров, сукин сын!

Смеясь, он пояснил, что заведующий Государственным управлением культуры весьма охоч до женского пола и выпить тоже не дурак. Вчера он лежал в постели — приходил в себя после основательного веселья, — но сегодня он, безусловно, бодр и свеж, вот, статью написал.

— Послушай, — добавил он, — ты не очень-то отвечай на его расспросы о том, как расходится наш журнал. Не его это дело.

— Хорошо.

— А о том, что я тебе давеча об акционерном обществе рассказывал, ни гугу.