Жак - Жорж Санд

— А это вам знакомо?

Несчастная женщина едва не лишилась чувств от стыда, потом вскочила с места и закричала с ненавистью и отчаянием:

— А все-таки она ваша любовница, так как вы хорошо знаете, что она не сестра вам!

— Она не сестра тебе, Жак? — переспросила Фернанда, которой не больше нашего была понятна эта странная и таинственная сцена. Видя, что матери плохо, она подошла, чтобы помочь ей.

— Нет, она ему не сестра, а любовница! — в бешенстве кричала госпожа де Терсан, пытаясь увлечь за собою дочь. — Бежим из этого дома — это место блуда, позора. Едем, Фернанда, ты не можешь оставаться под одной кровлей с любовницей мужа.

Бедняжка Фернанда, разбитая жестокими волнениями, ошеломленная такими неожиданностями, стояла в растерянности, а мать, словно в бреду, трясла ее за плечи и толкала к дверям. Жак избавил жену от этих мучений и, освободив из рук матери, подвел к Сильвии.

— Если она не сестра мне, то тебе-то уж она наверняка сестра; обними ее и забудь свою мать, которая сейчас сама погубила себя.

Госпожа де Терсан забилась в ужаснейшей истерике. Ее унесли в спальню дочери. Фернанда вышла, чтобы помочь ей; вслед за нею двинулась было Сильвия, но вдруг, остановившись между Жаком и мною, взяла каждого из нас за руку.

— Жак, — сказала она, — ты зашел слишком далеко! Не следовало говорить этого при Фернанде и при мне. Мне очень горько было узнать, что такая женщина — моя мать. Я думала, что смерть унесла ту, которая дала мне жизнь и тут же покинула меня. К счастью, Фернанда, должно быть, ничего не поняла в этой сцене; легко будет внушить ей мысль, что, называя меня ее сестрой, вы просто имели в виду мою дружбу с ней. Пусть она истолковывает все это как может! Никому из нас не следует объяснять ей эти печальные тайны. Октав должен свято хранить их.

— Охотно буду молчать, тем более что я ничего не знаю и угадать эти секреты могу не больше, чем Фернанда.

Мы расстались, и Сильвия провела остаток дня в комнате госпожи де Терсан. Фернанда занемогла и лишь только увидала, что мать ее немного успокоилась, тоже слегла. Сильвия усердно ухаживала за обеими больными. Право, у нее высокая и благородная душа. Не знаю, что произошло между нею и госпожой де Терсан, но на следующее утро, когда эта дама уезжала, не пожелав ни с кем проститься, она дозволила Сильвии проводить ее до экипажа. Я видел, как они проходили по парку, а они не могли меня заметить. Госпожа де Терсан имела удрученный вид; казалось, у нее уже не хватало сил ни гневаться, ни досадовать. Перед тем как сесть в карету, ожидавшую ее у ворот, она протянула Сильвии руку, но вдруг, после краткого колебания, бросилась в ее объятия и зарыдала. Я слышал, как Сильвия предложила госпоже де Терсан проводить ее и помочь ей.

— Нет, — ответила та, — смотреть на вас мне слишком тяжело. Но если я перед смертью позову вас, дайте слово, что вы приедете, чтобы закрыть мне глаза.

— Клянусь! — ответила Сильвия. — И клянусь также, что Фернанда никогда не узнает вашей тайны.

— А тот молодой человек будет молчать? — добавила госпожа де Терсан, говоря обо мне. — Простите меня, ведь я так несчастна!

— Я кое-что хочу отдать вам, — сказала Сильвия. — Возьмите тот листок, который Жак вчера показывал вам. Три строчки, написанные на нем, — единственное доказательство моего происхождения. Вы можете и даже должны его уничтожить. Вот вторая половинка образка. Оставьте мне вашу: она никому ничего не откроет, а я дорожу ею из-за Жака.

— Добрая, добрая девушка! — воскликнула госпожа де Терсан, с восторгом принимая листок бумаги, который протянула ей Сильвия.

Вот и все изъявление благодарности, которое дочь услышала от матери. В злом сердце госпожи де Терсан радость избавления от страха за себя мгновенно взяла верх над раскаянием и смятением преступной совести. Она велела кучеру гнать лошадей.

Сильвия долго стояла неподвижно и смотрела ей вслед; когда карета исчезла из виду, девушка скрестила на груди руки, и я услышал, как ее бледные губы произнесли чуть слышно: «Моя мать!».

— Объясни же мне эту тайну, Сильвия, — сказал я, подходя к ней, и поцеловал ей руку с неодолимым чувством благоговения. — Как же эта женщина оказалась твоей матерью, когда ты считала себя сестрой Жака?

Лицо Сильвии выразило глубокую сосредоточенность, и она ответила:

— Во всем мире только эта женщина могла бы сказать, кто мой отец, но она и сама этого не знает. И эта женщина — моя мать.

— Ее, значит, любил отец Жака?

— Да, — ответила Сильвия, — но у нее одновременно был и другой любовник.

— А что было на листке?

— Рукою покойного отца Жака написано несколько слов, удостоверяющих, что я дочь госпожи де Терсан, но указывающих, что у него совсем нет уверенности, что он действительно является моим отцом, и, сомневаясь в этом, он не желает брать на себя заботы обо мне. Образок, половинка которого находилась у меня, он сам надел мне на шею, отправляя меня в воспитательный дом.

— Что за участь у тебя, Сильвия! — сказал я. — Недаром же Бог дал тебе такое мужественное сердце.

— Мои горести — ничто! — ответила она и повела рукой, словно отбрасывая всякие мысли о самой себе. — Больно мне из-за ваших мучений, из-за страданий Фернанды и особенно из-за Жака.

— А меня тебе не жаль? — печально спросил я.

— Тебя жаль больше всех, — сказала она, — потому что ты самый слабый. Но все же одно меня утешает: ты приехал сюда — это смелость, достойная мужчины.

Мне очень хотелось поговорить с ней о наших общих горестях; в ту минуту сердце мое было полно такого доверия и уважения к ней, каких, пожалуй, никогда больше я не буду чувствовать. На моих глазах она совершила благородный поступок, я готов был открыть ей все свои мысли; но она меня наказала за прошлые мои подозрения, закрыв мне доступ в свою душу.

— Это касается Жака, — сказала она, — а я не знаю, что у него на сердце. Твой долг — ждать, какое он примет решение. Будь уверен, что он все знает, но сейчас его первая и единственная забота — успокоить и утешить Фернанду.

И, оставив меня, она углубилась в парк одна по другой аллее.

Я пошел справиться о здоровье Фернанды; в спальне был муж, он читал, пока она дремала. Мое положение ужасно, Герберт! Вести себя с этой семьей так же, как прежде, невозможно: произошли события, из-за которых мы с Жаком должны стать непримиримыми врагами! Поймешь ли ты, сколько мне нужно было отваги, чтобы постучаться в дверь, которую Жак отворил мне, и как я страдал, когда он вышел, сказав мне с непроницаемым спокойствием: «Добейтесь, чтоб у нее хватило мужества жить». Что скрывается за бесстрастным великодушием этого человека? Неужели он в порыве великой любви подавляет неистовую свою ненависть ко мне и свои страдания? Бывают минуты, когда я этому верю, но это слишком уж противоречит натуре человеческой, и я не могу верить вполне искренне. Если б не многократные доказательства храбрости и презрения к жизни, которые не раз давал Жак и которых мне, быть может, никогда не случится дать, кто-нибудь мог бы сказать, что он боится вызвать меня на дуэль; но для меня, наблюдавшего за ним день за днем целый год, знающего через Сильвию всю его жизнь, такое объяснение — чистейшая бессмыслица. Придется мне остановиться на таком мнении: сердце у него храброе, но не пылкое: привязанности — благородные, но не страстные. Он играет в стоицизм — да, да, он, как и все люди, хочет играть определенную роль и теперь так сжился с избранным для себя образцом — каким-нибудь героем древности, что и сам стал этаким античным героем, чудесным и вместе с тем смешным в наш век. Что же ему подскажет его мечта о величии? До чего дойдет его великодушие? Ждет ли он, когда жена поправится, и тогда порвет с ней? Мне кажется, он смущен и вместе с тем доволен моей смелостью, а случается, смотрит на меня таким взглядом, в котором сверкает жажда крови. Лелеет ли он какие-нибудь замыслы мести, или принесет их в жертву своей любви? Я жду. Вот уже три дня мы все в том же положении. Фернанда действительно больна, и одну ночь мы очень тревожились за нее — ей было плохо. Жак и Сильвия позволили мне тогда бодрствовать вместе с ними в ее спальне; что бы ни таили они в глубине души, я от всего сердца благодарен им. Я надеюсь, что Фернанда вскоре поправится: молодость, крепкий организм и заботы близких, старающихся отогнать от нее всякую мысль о какой-нибудь новой беде, сделают, думается, еще больше, чем помощь превосходного врача, которого привели к умиравшей девочке и оставили теперь, чтобы лечить Фернанду.

Прощай, друг. Сожги это письмо: оно содержит тайну, которую я поклялся сохранить и которую не выдал — ведь я все поведал только тебе, своему второму «я».

LXXVII

От Жака — господину Борелю

Благодарю тебя, мой старый товарищ, за твое письмо и за прекрасные твои намерения. Я знаю, что ты охотно подрался бы на дуэли, чтобы защитить мою жену от какого-нибудь оскорбления, и даже ради того, чтобы оказать мне меньшую услугу. Надеюсь, ты считаешь такую преданность взаимной, и если тебе понадобится дружеская помощь в каком-либо серьезном случае, ты обратишься за нею только ко мне.