Жак - Жорж Санд

Она меня выгнала из комнаты и хотела немедленно послать за почтовыми лошадьми, решив уехать из нашего дома, где ее, как она говорит, оскорбляют и угнетают. Эжени постаралась ее успокоить, с Фернандой случился нервный припадок, на сей раз неподдельный, и это положило конец нашему столкновению. Теперь она лежит в постели, и Эжени проведет ночь подле нее; я же спешу написать тебе, так как боюсь, что завтра у нее опять явятся и силы и желание уехать, а я не хочу отпустить ее одну с молоденькой горничной, которая, кстати сказать, по виду и скрытница и самая настоящая пройдоха. Я сделал все возможное, чтобы убедить ее подождать тебя. Но, ради Бога, поскорее выведи меня из затруднительного положения. Не упрекай меня — ты же видишь, что я действовал с самыми благими намерениями, но я, право, не могу отвечать за то, что может случиться. Вдруг да она вздумает уехать, устроит какую-нибудь безумную эскападу, убежит с любовником или выкинет еще что-нибудь. Что мне делать? Я ведь не могу запереть ее. Не скрою, у нее сейчас голова не в порядке; в минуту гнева, вызванного ее сопротивлением моим советам, у меня вырвалось, что лучше бы она ехала домой ухаживать за умирающей дочерью, чем занималась экстравагантными любовными похождениями, из-за которых она уже стала посмешищем всей провинции и всего полка. Тут же я рассердился на себя — зачем, вопреки твоей просьбе, сказал о дочери. Фернанда забилась в истерике, что убедило меня, насколько тяжела для нее эта весть и как еще сильна в ней материнская любовь.

В заключение прошу тебя: будь снисходителен к ней. Я знаю твое самообладание и рассчитываю, что ты поведешь себя благоразумно, но прибавь к этому еще и немного жалости к несчастному заблудшему созданию. Она еще очень молода, она может раскаяться и исправиться. Немало найдется хороших матерей семейства, которые в свое время пережили дни безумств; у нее, думается, доброе сердце; по крайней мере до свадьбы она была прелестным существом, я просто не узнал ее, когда ты привез ее к нам: какие-то капризы, судороги, истерики… Никогда бы прежде не подумал, что она способна на такие выходки. А ты, не скрою, показался мне уж очень благодушным мужем. Видишь, что получается, когда человек слишком влюблен в свою жену. Иные говорят, что и за тобой водятся грешки и что ты живешь у себя в имении в слишком нежной, интимной близости с некоей родственницей, приехавшей к тебе неизвестно откуда после твоей женитьбы. Я, конечно, понимаю, что когда жена беременна или кормит ребенка, мужу извинительно кое-какое баловство, но оно не должно происходить под супружеской кровлей, это весьма неблагоразумно, и вот как жены мстят за себя. Не сердись, что я это говорю, я знаю о разглагольствовании; одного разъездного приказчика, который, услышав нынче-! утром в кафе рассказ о приключении Фернанды, заявил, что ты, пожалуй, заслужил свою участь. Может быть, это заведомая ложь. Но как бы то ни было, приезжай, хотя бы для того, чтобы разведать, где укрылся соперник, и отделать его, как он того заслуживает. Я тебе помогу.

Запечатываю письмо. Уже полночь. Твоя жена уснула, стало быть, ей лучше. Завтра я принесу ей свои извинения.

LXXIV

От Фернанды — Октаву

Тилли, близ Тура

Я у маменьки. Обиженная и почти оскорбленная господином Борелем, я нашла приют не в доме покровительницы или подруги, а под кровлей той, чьи поучения, как бы ни были они суровы, все же не будут незаконным присвоением власти; я могу стерпеть любые речи, исходящие от матери, хотя они возмутили бы меня, услышь я их от какого-нибудь невежественного солдафона. Завтра я уезжаю в Сен-Леон, меня повезет туда маменька. Она знает о нашем злосчастном приключении (кто о нем не знает!), но отнеслась ко мне менее жестоко, чем я ожидала. Всю вину она возлагает на моего мужа и, вопреки всем моим доводам, упорно заявляет, что Сильвия — его любовница и что он оставил меня для того, чтобы жить с нею. Не знаю, кто распространил в наших краях эту гнусную ложь, но все охотно верят ей — люди с готовностью верят всему дурному. Увы, мало того, что своим поведением я обратила Жака в посмешище, я не могу помешать злым языкам клеветать на него! Его доброту, его доверие ко мне будут приписывать низким побуждениям. Я уверена, что Розетта нас выдала и продает наши секреты: сейчас я столкнулась с нею, когда она выходила от маменьки, и она очень смутилась, увидев меня. Через минуту маменька пришла ко мне поговорить о моих семейных делах, о моей безрассудной любви, и я убедилась, что наша история известна ей. до мельчайших подробностей. Но в каком духе ее обо всем осведомили! Вы и представить себе не можете, как были загрязнены и искажены все факты в истолковании этой служанки; наши первые свидания под большим вязом, когда я полагала, что предаюсь чувству безупречно чистому и совсем не опасному, были изображены в виде бесстыдной интрижки; прием, оказанный вам в те дни Жаком, насмешники именуют гнусной снисходительностью, а нашей дружбе с вами и с Сильвией, так долго протекавшей спокойно и ныне по-прежнему чистой, вынесен безоговорочный приговор — «любовный квартет». Что я могу ответить на все эти обвинения? У меня нет силы бороться против такой плачевной участи, и я предоставляю людям подавлять, унижать, пачкать меня. Я думаю о том, что дочь моя умирает, и, может быть, приехав через три дня домой, я уже не застану ее в живых. Небо разгневалось на меня — я, видно, совершила великое преступление, полюбив вас! Ваше письмо было для меня утешением, насколько может меня что-либо утешить. Но что теперь вы можете исправить? Я знаю, вы страдаете моими страданиями; знаю, вы отдали бы жизнь, чтобы избавить меня от них, но уже поздно, слишком поздно. Я не буду упрекать вас; я погибла, чего же теперь жаловаться?

Не знаю, каким образом дошло до меня ваше письмо; но по тому средству, какое вы указываете для получения ответа, видно, что вы сейчас неподалеку, что вы вот-вот проникните в дом. Октав! Октав! Вы играете роковую роль в моей судьбе! Вы погубили меня своим поведением, и вы в нем упорствуете. Чему послужат ваши заботливость и пламенные преследования, из-за которых вы подвергаете свою жизнь опасности и порочите мою честь? Зачем пытаетесь вы спорить из-за меня с обществом? Оно смеется над нашими усилиями и видит в нашей привязанности скандальную связь и повод для издевательства. Как бы вы ни маскировались, с какими бы предосторожностями ни приближались ко мне, вас опять настигнут. Дом маленький, меня зорко стерегут, и Розетта вас знает; сами видите, к чему приводит помощь и преданность этих людей: за один луидор они вам помогут, а за два продадут. И для чего вам свидание со мной? Вы ничего не можете сделать для меня. Пусть уж лучше муж знает все, мне останется только добиться его прощения. Это будет не так уж трудно, я очень хорошо знаю Жака, и мне нечего бояться дурного обращения с его стороны; но его уважения я лишусь навсегда, он будет лишь жалеть меня, и эта его доброта станет для меня неизбывным унизительным укором. Что касается вас, то если вы вздумаете упорствовать в своем желании видеться со мной, за это вам, может быть, придется заплатить жизнью — ведь гордость Жака пробудится наконец от сна, в который ее погрузило доверие. Я не могу помешать вам идти навстречу своей судьбе, но муки, которые вы принесли мне, увеличатся, ибо любовь приведет вас к гибели. Ну что же, хорошо… Все, что может ускорить мою смерть, я сочту Божьим благодеянием: пусть Господь отнимет у меня дочь, пусть поразит вас вскоре и я последую за вами.

LXXV

От Октава — Фернанде

Я погубил тебя, ты в отчаянии, да еще думаешь, что я покину тебя? Да неужели я посчитаюсь с опасностями, которые могут грозить моей жизни, когда страдания подтачивают твою собственную жизнь? Ты, значит, принимаешь меня за негодяя? Ах, достаточно уж мне быть безумцем, проклятым небесами, чьи надежды всегда разрушает судьба, препятствуя всем его начинаниям. Пусть! Не время сейчас жаловаться и падать духом; помни, что теперь уж я не могу больше компрометировать тебя, — зло совершилось, и моя вина навеки останется кровоточащей раной в моем сердце. Но если прошлое исправить невозможно, то по крайней мере будущее принадлежит нам, и я не допускаю мысли, что оно станет для меня вечной, неумолимой карой. Бедняжка моя! Бог не захочет, чтобы ты всю жизнь страдала из-за греха, которого не совершала; если небо пожелает покарать нас, пусть начинает с меня. Да нет, Бог милостив и охраняет тех, на кого нападает свет. Он спасет тебя своими неисповедимыми путями, он сохранит тебе дочь. Этот мерзавец Борель преувеличил опасность ее болезни, желая отомстить тебе за вполне справедливую твою гордость, с которой ты отвергла его наглые наставления. Когда я уезжал из Сен-Леона, девочке слегка нездоровилось, и только, а ведь она крепенький ребенок, и, стало быть, ее организм вполне способен сопротивляться неизбежным детским болезням. Вернувшись, мы найдем ее здоровой, и, уж во всяком случае, она поправится, засыпая у тебя на руках. Все беды пришли для нее, как и для нас, оттого, что ты уехала. Мы жили счастливой семьей, верили друг другу, казалось, единое дыхание жизни воодушевляло нас. А ты вздумала нарушить это дружеское согласие, которому само небо предписывало нам следовать. Оно толкало тебя в мои объятия; Жак не знал бы ничего или терпел бы, а Сильвия не посмела бы обижаться. Теперь же свет сказал свое слово, обрушив свое лицемерное проклятие на нашу любовь, и нужно смыть его кровью. Позволь, я дам Жаку право пролить мою кровь, всю, до последней капли. Ведь я был бы мерзким подлецом, если бы поступил иначе. Если он успокоится, отняв у меня жизнь, и вновь сделает тебя счастливой, я умру утешенным, чувствуя, что я очищен от своего преступления; но если он будет дурно с тобой обращаться, грозить тебе или хотя бы раз унизит тебя, горе ему. Я вверг тебя в пропасть и сумею извлечь тебя оттуда. Ужели ты думаешь, что мнение света тревожит меня? Когда-то я полагал, что общество — строгий и справедливый судья; я порвал с ним в тот день, когда оно запретило мне любить тебя. И теперь я презираю его злословие. Я схвачу тебя в объятия и унесу на край света. Я увезу вместе с тобой и твоих детей, во всяком случае — дочь твою, и мы будем жить в глуши, в каком-нибудь уединенном уголке, куда не дойдут нелепые вопли общества. Я не могу подарить тебе большое состояние, как твой муж, но все, чем я обладаю, принадлежит тебе; я готов ходить в крестьянской одежде, я буду работать, зато дочку твою буду наряжать в шелка, и тебе не придется ничего делать, только играть с нею. Со мною тебя ждет жизнь менее блестящая, чем теперешнее твое существование, но в ней ты найдешь больше доказательств любви и преданности, чем во всех дарах твоего мужа. Итак, ободрись и поспеши домой. Если б я не опасался усилить гнев Жака, нынче же вечером я приехал бы за тобою и сам отвез бы тебя к мужу; но он, пожалуй, подумает в первую минуту, будто я хочу бросить ему вызов, а у меня и в мыслях нет такого намерения. Я приехал бы с целью предложить ему любое удовлетворение, какое он потребует. С полным правом он мог бы презирать меня, если б я бежал от него в такой час. Нынче утром я вошел в садик твоей матери и увидел, что она ведет какое-то важное совещание с Розеттой. Как можно скорее прогони эту девку. Я видел и тебя. Как ты была бледна, как убита! Я чувствовал мучительные укоры совести и отчаяние. На мне было крестьянское платье, и это у меня твой слуга купил букет цветов, в котором ты, верно, нашла мою первую записку. А второе письмо я сам принесу нынче вечером, отдам тебе в минуту отъезда и тоже двинусь в путь, в двух шагах от тебя. Мужайся, Фернанда! Я люблю тебя всеми силами души! Чем будем мы несчастнее, тем больше я стану любить тебя.