Тот, кто называл себя О.Генри - Николай Внуков

Ни Бобу Дэвису, ни Холлу, никому из своих новых нью-йоркских знакомых Билл не рассказывал о Колумбусе. Только несколько раз среди разговоров с младшим редактором он упомянул о своем «друге с Индейской территории». Теперь он сказал Дэвису:

— Скоро вы увидите интересного человека.

«Эльджи, дорогой, — написал он в Оклахому, — я рад, что вы, наконец, дали знать о себе. Я в восторге, что дела ваши налаживаются. Мне хотелось бы вас увидеть и показать вам со щедростью Гарун аль Рашида свой Багдад. Не завернете ли вы после Вашингтона в Нью-Йорк? Клянусь, это так же интересно, как ежедневный обход камер в нашей бывшей резиденции.

И еще об одном. Как поживают ваши «Всадники прерий»? Удалось ли им доскакать до слова «конец», или они так и затерялись в степях и лесах Дальнего Запада? Я надеюсь, что вы не бросили их на произвол судьбы. Запомните, Эль: тот, кто начал писать, этого дела никогда уже не оставит. Исключений почти нет. Может быть, вам нужна моя помощь?»

Он отправил письмо и начал размышлять, куда бы пойти сегодня вечером, но вдруг вспомнил о том, что Мак-Клюру не отправлена очередная рукопись. Он вздохнул и уселся за стол. Рассказ назывался «Выкуп Мака Лонсберри». Он тер лоб и старался придумать ту фразу, от которой начинается поворот к неожиданному. Фраза не приходила. В голове звенели обрывки слышанных днем разговоров, газетные заголовки, слова какой-то глупой песенки. Жизнь неслась вперед в темпе тустепа. Он чувствовал себя втянутым в это движение, опутанным прочными нитями отношений с другими людьми, разорвать которые он не в силах. И все ради денег. Тысячу долларов он послал в Питтсбург вместе с подробным письмом, что нужно купить для Маргарэт. Он просил, чтобы миссис Роч не стеснялась в расходах. Он все еще чувствовал себя виноватым перед дочерью и считал себя очень плохим отцом.

После статей в журналах «Критик» и «Оутлук» на него обратили внимание. То, о чем он мечтал за конторкой тюремной аптеки, сбылось. Издатели присылали ему любезные письма, в конце которых, перед стереотипными словами «преданный Вам такой-то», просили прислать «что-нибудь небольшое, слов на 100–150». У него было достаточно денег, чтобы пойти на всю ночь в самый дорогой ресторан Нью-Йорка и дать на чай швейцару десятидолларовую бумажку. Дэвис получал на его имя множество писем от читателей и поклонников. С ним искали встреч видные люди города. Его приглашали в литературные салоны. К нему прорывались репортеры.

Но он был верен своему принципу. Он вступал в разговоры с первым встречным бродягой, он пел, танцевал и забавлялся, как школьник, в «Луна-парке», он целыми вечерами мог толкаться среди праздничной толпы, но от официальных приглашений он всегда отказывался, а от репортеров ловко отделывался. Напрасно издатели газет просили у Билла разрешения напечатать его портрет. Даже Ноблю он отказал в этом, раздраженно прибавив: «Я выдумал себе псевдоним для того, чтобы спрятаться. Пусть читатели принимают меня таким, какой я есть в своих рассказах. Пусть они принимают мою душу, лицо при этом видеть не обязательно». Дэвису он сказал, что встречи с писателями только помешают работе.

— Начнутся всякие пересуды, споры, болтовня о так называемом мастерстве. Я не люблю этого. Я отдаю читателям то, что у меня есть. Я делаю это, как могу. Не хватает еще, чтобы я тратил время на разговоры о своих и чужих вещах! Но не только это было причиной. Где-то в глубине души жила мысль, что он такой же отверженный, как и Эль, что все, чего он добился в столице, может сразу кончиться, достаточно только людям узнать о его прошлом. Он не знал, что делать с тем страшным в жизни, которого пришлось хватить ему через край. Он боялся прямо взглянуть в лицо даже собственному несчастью. Иногда этот страх разрастался, охватывал его целиком, и тогда он сутками не выходил из отеля и писал, писал с фанатическим упорством, по многу раз переделывая уже готовые вещи.

У критиков есть страшное слово — автореминисценция, подражание самому себе. Так они говорят о писателе, который не находит новых слов для того, чтобы выразить новую мысль, и в поисках этих слов обращается к своим старым вещам. Читатели говорят проще: «он выписался».

Одна из нью-йоркских газет поместила на своих страницах заметку, начинающуюся вопросом:

«Когда О. Генри начнет повторять О. Генри?»

Автор заметки утверждал, что ни у одного гения в мире не хватит фантазии, чтобы написать одним и тем же сюжетным приемом пятьдесят разных по содержанию рассказов. «С пятьдесят первого он неизбежно начнет повторяться», — предрекал автор.

К апрелю 1905 года у Билла набралось пятьдесят семь рассказов. Все они были написаны единым сюжетным приемом, и ни в одном из них Билл не повторялся.

Мак-Клюр и Филиппе торопили его со второй книгой. Он решил отобрать двадцать пять лучших своих рассказов о «восточной столице» и послать их издателям. Он давно придумал название для книги: «Четыре миллиона». И предисловие уже было написано. Вот что в нем говорилось:

«Недавно кто-то вздумал утверждать, будто в городе Нью-Йорке имеется всего четыреста человек, достойных внимания. Но потом явился другой, поумнее — составитель переписи, — и доказал, что таких людей не четыреста, а значительно больше: 4 000 000. Нам кажется, что он прав, и потому мы предпочитаем назвать наши рассказы «Четыре миллиона».

Он показал подобранные рассказы Дэвису. Младший редактор внимательно просмотрел подборку.

— Отличная книга, — сказал он. — Кстати, знаете, в чем успех ваших вещей? В том, что вы умеете подмечать смешное в печальном и печальное в смешном. И смех у вас хороший, добрый, в нем нет грубости.

— Когда-то я смеялся по-другому, — сказал Билл, — и прогорел на этом смехе. В наше время смеяться нужно осторожно. Сейчас я даже не смеюсь, а улыбаюсь. Все рассказы, которые вы только что просмотрели, написаны с грустной улыбкой. Хорошим концом, благополучной развязкой я хочу сказать людям: «Не верьте мне! Такого в нашей жизни еще не бывало. Но, прочитав, постарайтесь, чтобы так вышло». Понимаете?

— Вы будете большим писателем, Портер, — сказал Дэвис. — Может быть, не таким, как Марк Твен или Джек Лондон, но не менее популярным.

Билл усмехнулся, покачал головой и ничего не ответил.

Весной он распростился с отелем «Марти» и переехал в удобную квартиру из двух комнат на Ирвинг-Плас, в районе Девятнадцатой улицы. Сюда он приходил только отдыхать. Здесь, в комнатах с приспущенными желтыми шторами на окнах, он попытался создать себе подобие уюта, подобие той домашней тишины, которой не знал вот уже восемь лет. Он купил маленький светло-желтый письменный стол, чернильный прибор, простой и строгий, из полированной стали и граненого стекла, поставил рядом с прибором календарь и на угол стола положил свою первую книгу. Он решил, что за этим столом он будет делать только беглые заметки, но никогда не будет писать. «Ведь где-нибудь должна быть у человека тихая пристань».