Кот и крысы - Далия Трускиновская

Он рассказал о находке азиату.

– Слушай, девка, я тебя выручил - теперь ты меня выручай, - потребовал азиат. - Мне отсюда так просто не выбраться, а ты выскользнешь. Не бойся, этот лаз - точно на волю! Побожись, что доставишь, куда велено…

– Что доставлю?

– Письмо. Крестись и землю ешь!

– Чтоб мне помереть без покаяния, - сказал Саша.

– Землю!

Саша взял горсточку и сделал вид, что кладет в рот, жует и глотает.

– Держи…

В окне появилось, было выпущено азиатом из пальцев и упало на пол письмо в плотном конверте.

– Что это? - спросил Саша.

– Письмо. Отнесешь на Лубянку, в Рязанское подворье, и отдашь в собственные руки господину Архарову.

Вот тут Саша чуть не сел наземь.

– Кому?… - переспроси лн.

– Обер-полицмейстеру. Как выберешься - живым духом на Лубянку! Станут тебя расспрашивать - не бойся, отвечай, как есть, и приведи полицию сюда… дорогу-то запоминай, дурочка… Письмо важное - от него жизнь и смерть зависят. Ну, ступай с Богом!

– Господь с тобой… - прошептал Саша и, с трудом засунув письмо за пазуху, под дурацкое шнурование, полез в лаз, светя себе горящей щепкой.

Лаз оказался короток и вывел в другой подвал. Там Саша изготовил себе новый факел, благо отыскал немного полусгнившей пакли, и попытался пробиться вверх. Не вышло - люк он нашел, но сверху было навалено земли, возможно, даже разбит огород. Однако обнаружился следующий лаз, более широкий и удобный.

Саша продвигался под землей, кое-где - сильно нагнувшись, кое-где чуть ли не ползком, не замечая сырости и стараясь не придавать значения ознобу, в иных обстоятельствах - важной причине, чтобы бросить все дела и. забравшись под одеяло, отпиваться травами. Третий подвал лаз, можно сказать, миновал - Саша видел разлом в стене, но не более того. По двум ступенькам Саша вступил в четвертый подвал, где отыскал продолжение хода. После четвертого ход стал круто подниматься вверх и в конце концов Саша ощутил затылком твердое.

Это были положенные встык доски.

Саша кое-как втиснул пальцы в щель между ними и стал пихать доску, одновременно сдвигая ее. Наконец образовалась приличная щель. Тогда он смог действовать уже обеими руками и с грехом пополам выбрался наружу.

Угодил он в какой-то сарай, а уж из сарая - на волю.

Летняя ночь чем ближе к восходу - тем делается прохладнее, и прохлада весьма ощутима, а Саша имел на себе легкомысленный наряд - открытый жакетик-карако и юбки. Надобно было согреться. Он попрыгал на месте, а потом, благо после темноты подземелья ночная темнота казалась ему светлой, побежал все быстрее и быстрее.

Выбежал он к реке. Очевидно, это была Москва-река, какая ж еще, но понять, которая из ее крутых излучин, Саша не мог. И куда идти, чтобы оказаться поближе к Пречистенке или Лубянке, он тоже не понимал.

– Господи, вразуми! - задыхаясь, сказал Саша и вдруг понял, что молитва может быть не услышана. Он же, если поглядеть на него с небес, имел совершенно непотребный вид - в испачканных юбках, с нелепыми бантиками.

Хорошо хоть, чепчик в подземельях потерял.

Саша веровал - но веровал умеренно. Он видел перст Божий в том, что Архаров забрал его из чумных бараков и держал при себе, потом поселил на Пречистенке и избавил от многих забот. Более или менее спокойное бытие обер-полицмейстерского личного секретаря вселило в душу некую расслабленность - в последнее время Саша не имел большой нужды в беседах с Богом, и без того все в жизни шло ладно.

И вот в полном одиночестве, на берегу реки, где если позовешь - неизвестно, какая пьяная образина отзовешься, он, умница и книжник, встал перед вопросом: направо или налево? И стоял в растерянности, а речной ветер становился все порывистее и острее.

Направо, решил Саша, лучше направо. И пошел.

Голова немного кружилась, он подумал - не может быть, чтобы от бега. Ночь, проведенная непонятно где, скорее всего - под землей, в сырости и трепете, как-то забылась в тот миг, оставалось одно - движение. Он весь сосредоточился на том, чтобы продвигаться скоро, и даже додумался читать сам себе вирши Ломоносова - они должны были отвлечь его от времени.

– Спаси меня от грешных власти и преступивших твой закон, - совсем беззвучно выговаривал он, стараясь при этом подладить шаг под стихотворный размер. - Не дай мне в челюсти их впасти, зияющи со всех сторон…

И невольно вспоминал Устина, с которым раза два круто поспорил о псалмах. Устин, человек истинно православный, считал всякое вторжение изящных искусств в веру подозрительным. Саша же полагал, что читать псалмы такими, каковы они в Псалтыри, конечно, душеспасительно, однако хорошее стихотворное переложение скорее пробудит в человеке высокое и сильное чувство, на то ведь они и стихи, чтобы чувство будить. Доспорились они до того, что перемахнули на церковную музыку. Устин твердил, что украшательства ей ни к чему, деды и помыслить не могли о концертных обеднях, жили же праведнее нас. Саша возражал - да если у сочинителя возникает музыка божественного содержания, почему же не исполнить ее в Божьем храме?

– Враги мои, чудясь, смеются, что я кругом объят бедой, однако мысли не мятутся, когда Господь защитник мой, - шептал Саша и одновременно каким-то иным голосом возражал Устину: - Вот видишь, как складные вирши легко запомнились и легко возникают на устах? Ты и сам, поди, не знаешь этого псалма наизусть, а я выучил ломоносовское переложение словно бы играючи, и вот в миг, когда нужна длительная, чтобы надолго хватило, молитва, псалом сей - к моим услугам!…

– Молитва должна быть трудной, ибо в ней Господь должен видеть, как ты себя понуждаешь к молитве, - отвечал Устин.

– Да зачем же? - спросил Саша и вдруг испугался. Голос в ушах, несомненно, Устинов, прозвучать никак не мог - так кто же вступил в беседу?

– Затем, что иначе не будет царствия небесного, - сказал Устин, явно предлагая продолжить ученый спор со множеством аргументов.

– Но даже если переложение нельзя считать подлинной молитвой, Господь сверху его слышит и понимает… - возразил Саша.

– Это неправильно, - строго сказал Устин. - Вот сейчас я тебе все заново растолкую…

И принялся толковать, увязывая почему-то между собой странные вещи - камертон в руке Архарова и тележное колесо, принадлежащее Никодимке, письмо от Невтона к Меркурию Ивановичу и тайную комнату, которая обнаружилась, когда Саша отодвинул лежащие у стены кучей старые книги…

Саша же отвечал, что готов читать молитвы, вот только приведет себя в праведный вид, ибо нехорошо, когда человек стыдится перед Всевышним своего непотребного вида, а вид мужчины в женском платье истинно непотребен, и в письме Невтона тоже ведь пишется о недопустимости красного карако.

Странная жизнь, которой живет в бреду подхвативший горячку человек, длилась, а что в это время происходило за ее пределами - Саша, понятное дело, не знал. И не понял, когда ноги перестали нести его, когда подогнулись колени…

* * *

Устину даже не пришло в голову пересчитать деньги в мешке.

Это были огромные деньги - и довольно.

Самое же дивное - что он как раз с утра молил Господа послать их. От души молил, бил поклоны, даже прослезился. Они потребовались для важного и святого дела.

И вот они оказались в руках!

Теперь главное было - донести их до места.

Устин, как и большинство архаровцев, носил синий мундир, по летнему времени - расстегнутый. Он стал на ходу прилаживать мешок, чтобы кто попало его не видел. Служба на Лубянке научила его, что мазы и шуры попадаются на московских улицах чаще, чем хотелось бы. Устин взял мешок за пазуху, устроил его слева и, придерживая обеими руками, как если бы нес живого кота, быстрым шагом двинулся к намеченному месту.

Его душа ликовала. На ходу он радостно шептал молитвы.

Такое состояние уже посетило его однажды в чумную пору - когда он, познакомившись с Митенькой, затеявшим собирать деньги на всемирную свечу, тут же принял решение стать его другом и служить ему всем своим существом и всем имением. Великая цель обозначилась перед Устином - они вдвоем хотели придать образ и ощутимость всеобщей молитве за исцеление Москвы от чумы, воплотив ее в огромной горящей свече. И ведь придали бы, кабы не покойный митрополит…

Опять же, служа на Лубянке, Устин кое-что в жизни понял, например - он пришел к мысли, что с тем сундуком непременно что-то должно было случиться, как со всякой ценностью, которую охраняют двое блаженных. Не митрополит, так шуры бы положили на него глаз. До воззжения всемирной свечи дело вряд ли бы дошло…

Но в глубине души Устин твердо знал - Господь даст ему совершить некое деяние во славу Свою, рано или поздно Господь приведет туда, где оно и возможно, и необходимо. Ради этой минуты Устин жил - и вот она, кажется, настала.

От Лубянки до Ильинки идти было недалеко - и Устин, можно сказать, пролетел это расстояние, не глядя по сторонам. А на самой Ильинке человеку истинно православному и незачем вправо-влево таращиться, потому что один соблазн. Высаживаясь из карет, щеголихи задирают юбки чуть ли не до самых подвязок - такое действие называется «ретруссе», пространно говоря - умение искусно показать ножку. Или молодые девки, служащие в лавках, то и дело проносятся мимо со шляпными картонками и свертками, тоже - в коротких юбках, чуть ли не икры на бегу видны, и косынки на груди лишь для вида - они решительно ничего не прикрывают.