Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Вид на Почтальонов дом и в самом деле открывался идеальный, но «удобнейшим» наш наблюдательный пункт мог назвать разве что завсегдатай мазохистического (если я правильно запомнил это слово) кабинета из клуба «Элизиум». За палисадником оказались густые и колючие кусты, сразу же начавшие цепляться за мою одежду и расцарапавшие мне лоб. Я закряхтел, пытаясь высвободить локоть. Неужели придётся сидеть тут всю ночь?

— Ничего, — бодро шепнул Фандорин. — Китайцы говорят: «Благородный муж не стремится к уюту». Давайте смотреть на окна.

И мы стали смотреть на окна.

Правду сказать, ничего примечательного я там не увидел — только пару раз по шторам мелькнула неясная тень.

В других домах окна давно уже погасли, а обитатели нашего, похоже, спать не собирались — но это единственное, что могло показаться подозрительным.

— А если четвёртая? — спросил я часа два спустя.

— Что четвёртая?

— Возможность.

— Это какая же?

— Что, если вы ошиблись и почтовый служитель никакого отношения к Линду не имеет?

— Исключено, — что-то слишком сердито прошипел Фандорин. — Непременно имеет. И обязательно выведет нас к самому д-доктору.

Вашими бы устами да мёд пить, пришла мне на ум народная поговорка, но я промолчал.

Прошло ещё с полчаса. Я стал думать о том, что впервые в жизни, кажется, потерял счёт дням. Что сегодня — пятница или суббота, семнадцатое или восемнадцатое? Не то чтобы это было так уж важно, но я почему-то никак не мог успокоиться. Наконец, не выдержав, спросил шёпотом:

— Сегодня семнадцатое?

Фандорин достал брегет, блеснули фосфорические стрелки.

— Уже пять минут как в-восемнадцатое.

18 мая

День накануне был тёплый, да и вечер тоже, однако после нескольких часов неподвижного сидения я порядком продрог. Застучали зубы, онемели ноги, а надежды на полезный исход нашего ночного бдения уже почти не оставалось. Фандорин сохранял полнейшую невозмутимость — более того, за все время ни разу не пошевелился, так что у меня возникло подозрение, уж не спит ли он с открытыми глазами. Сильнее всего меня раздражало умиротворённое, я бы даже сказал благодушное выражение его лица, будто он сидел и слушал волшебную музыку или пение райских птиц.

Вдруг, когда я уже всерьёз начал подумывать, не взбунтоваться ли, Эраст Петрович, не меняя благостной мины, прошептал:

— Внимание.

Я встрепенулся, однако никаких особенных перемен не заметил. В доме напротив по-прежнему горели два окна. Ни движения, ни звуков.

Я снова взглянул на соседа и увидел, что он ещё не вышел из сна, забытья, мечтательности — в общем, своего странного транса.

— Сейчас выйдут, — тихо сказал он.

— Да с чего вы взяли?

— Я слился с домом в одно сущее, дал дому проникнуть в себя и стал слышать его д-дыхание, — с самым серьёзным видом заявил Эраст Петрович. — Есть такая восточная м-методика. Долго рассказывать. Но с минуту назад дом начал скрипеть и покачиваться. Он г-готовится исторгнуть из себя людей.

Трудно было сразу понять, шутит Фандорин или же начал заговариваться. Я склонялся ко второму, потому что для шутки выходило слишком уж несмешно.

— Господин Фандорин, вы спите? — осторожно поинтересовался я, и в этот самый миг окна вдруг погасли.

Полминуты спустя дверь открылась, и вышли двое.

— В доме никого не осталось, он п-пуст, — медленно проговорил Фандорин, а потом внезапно схватил меня за локоть и скороговоркой прошептал. — Это Линд, Линд, Линд!

Я испуганно дёрнул головой и увидел, что Эраст Петрович совершенно переменился: лицо напряжённое, глаза сосредоточенно прищурены.

Неужели и вправду Линд?

Один из вышедших был Почтальон — я узнал фигуру и фуражку. Второй был среднего роста, в перекинутом через плечо длинном плаще навроде альмавивы и калабрийской шляпе с низко провисающими полями.

— Второй, — шепнул Фандорин, пребольно стиснув мне локоть.

— А? Что? — растерянно пролепетал я.

— Второй вариант. Линд здесь, а заложники где-то в другом месте.

— А вы уверены, что это именно Линд?

— Никаких сомнений. Точные, скупые и в то же время изящные движения. Манера надевать шляпу. Наконец, походка. Это он.

Я спросил не без дрожи в голосе:

— Будем брать?

— Вы всё забыли, Зюкин. Брать Линда мы стали бы, если бы он вышел с заложниками, при первом варианте. А это второй. Мы следуем за доктором, он выведет нас к мальчику и Эмилии.

— А если…

Эраст Петрович снова, как давеча, зажал мне ладонью рот — человек в длинном плаще оглянулся, хотя говорили мы шёпотом и услышать нас он не мог.

Я сердито оттолкнул руку Фандорина и все-таки задал свой вопрос:

— А если они идут вовсе не к заложникам?

— Время — пять минут четвёртого, — ни к селу ни к городу ответил на это он.

— Я вас не о времени спрашивал, — разозлился я на его увёртливость. — Вы всё время делаете из меня…

— Разве вы забыли, — перебил Фандорин, — что мы назначили доктору свидание в четыре часа утра? Если Линд хочет быть пунктуальным, ему нужно поскорее забрать пленников и успеть на п-пустырь к Петровскому дворцу.

Судя по тому, что Эраст Петрович снова стал заикаться, его напряжение несколько ослабло. И я отчего-то тоже вдруг перестал дрожать и злиться.

Едва Линд (если это и в самом деле был он) и Почтальон повернули за угол, как мы разом перемахнули через палисадник. Я мимоходом подумал, что никогда, даже в детстве, столько не лазил через заборы, как за время знакомства с господином Фандориным. Правильно говорят в народе: с кем поведёшься, от того и наберёшься.

— Садитесь в коляску и тихонько поезжайте за мной, — инструктировал меня на ходу Эраст Петрович. — Перед каждым углом вылезайте и осторожно в-выглядывайте. Я буду подавать вам знак — заворачивать или выждать.

Именно таким неспешным манером мы достигли бульвара, где Фандорин вдруг замахал, чтобы мы подъезжали.

— Взяли извозчика, едут к Сретенке, — сообщил он, садясь рядом со мной. — Давай, Вологда, следом. Только не прижимайся.

Довольно долго мы ехали вдоль вереницы бульваров, то резво катясь под горку, то переходя на подъем. Несмотря на глухую ночную пору, улица не была пуста. По тротуару, оживлённо переговариваясь, шли группки прохожих, а несколько раз нас обогнали экипажи. В Петербурге любят пошутить над Первопрестольной, которая якобы укладывается почивать с сумерек, а выходило, что это совсем не правда. В четвёртом часу ночи и на Невском столько прохожих не увидишь.

Мы ехали все прямо, и повернули только один раз, перед памятником Пушкину — на большую улицу, которую я сразу узнал: Тверская. Отсюда до Петровского дворца было по прямой версты три-четыре. Тем же самым путём, только в обратном направлении, проследовал высочайший кортеж во время торжественного въезда в древнюю столицу.

На Тверской людей и колясок стало ещё больше, причём все двигались в ту же сторону, что и мы.

Это показалось мне очень странным, однако думал я совсем о другом.

— Послушайте, они никуда не заезжают! — наконец, не выдержал я. — Мне кажется, они едут прямо к месту встречи!

Фандорин молчал. В тусклом свете газовых фонарей его лицо казалось белым и безжизненным.

— Может быть, у Линда все-таки остались сообщники, и заложников доставят п-прямо к условленному месту? — после изрядной паузы вымолвил он, но его всегдашний апломб куда-то подевался.

— А если их уже…, — я не смог выговорить страшную мысль до конца.

Эраст Петрович ответил медленно и тихо, но так, что у меня мороз пробежал по коже:

— Тогда, по крайней мере, у нас остаётся Линд.

За Триумфальными воротами и Александровским вокзалом разрозненные группы прохожих слились в сплошной поток, заполонивший и мостовую — наша лошадь поневоле перешла на шаг. Правда, и коляска Линда двигалась не быстрее — я все время видел впереди, поверх опущенного кожаного фартука, два головных убора: вислую шляпу доктора и фуражку Почтальона.

— Господи, нынче ведь восемнадцатое! — Я аж подскочил на сиденье, вспомнив, что это за число. — Господин Фандорин, со встречей на пустыре ничего не получится! За всеми этими заботами я совсем забыл про коронационный календарь! На субботу, восемнадцатое мая, назначены народные гуляния напротив Петровского дворца, с угощением и раздачей памятных подарков. Какой пустырь! Там сейчас, поди, сто тысяч народу!

— Чёрт! — нервно выругался Фандорин. — И я этого тоже не учёл. Да и не думал, что встреча состоится. Написал первое, что взбрело в голову. Непростительная оплошность!

Со всех сторон слышались возбуждённые, а отчасти и нетрезвые голоса, весёлый смех. Публика по большей части была самая простая. Оно и понятно — зрителей почище на дармовые пряники и сбитень не заманишь, а если и пожалуют из любопытства, то на трибуны, куда вход по билетам. В прошлую коронацию, говорят, на гуляние собралось до трехсот тысяч народу, а нынче, надо полагать, придёт и ещё больше. Вон, с ночи уже потянулись.