Русская канарейка. Блудный сын - Дина Рубина

Он помедлил и со спокойной горечью подытожил:

– Мне кажется, в этом деле мы с тобой остались совсем одни.

Они были не одни.

Второй месяц Айя металась по Европе в попытках достучаться, доползти, доцарапаться хотя бы до намека – с той минуты, когда осознала, что Леон не умер, а просто… исчез.

Миновали первые безумные дни, когда она пересаживалась с самолета на самолет, часами болтаясь в белесых небесах, приникнув к иллюминатору, прожигаемому солнцем или заливаемому потоками дождя, будто гналась за Леоном на самой высокой скорости, какую только можно развить; будто надеялась настигнуть и вытащить его, увязшего в мертвенной ледяной трясине.

В Вене, стравив очередной гостиничный завтрак, она наконец задумалась, нашла по Интернету ближайший кабинет женского врача и, пробыв там десять минут, вышла другим человеком. С таким выражением лица покидают кабинет адвоката, огласившего завещание; так выглядит человек, минуту назад узнавший о полученном наследстве – хлопотном, трудном… прекрасном! Ей и оставили наследство.

В тот самый миг, когда в движении губ немолодого и утомленного гинеколога (будто на прием он явился после ночной смены в клинике) Айя разобрала количество недель (vier Wochen[19], моя дорогая фрау), в самой глубине ее существа был остановлен заполошный бег, прекращена истерика, задавлен страх. И воскресшая надежда, проклюнувшись, стала расти вровень с крошечным ростком в ее утробе: будто новая общая их жизнь решительно и безоговорочно отменила смерть Леона.

– Вам надо нормально питаться, – сказал врач. – Судя по бледности, у вас низкий гемоглобин. И весу чуть-чуть набрать не помешало бы…

Она вошла в ближайшее кафе, заказала рыбу и салат и все деловито съела до последней крошки. Ужасно хотелось кофе, но она опомнилась и торжественно попросила травяного чаю. Прижала к напряженному животу ладонь, тихонько сказала:

– Слушай, ты… Сиди-ка ты тихо, ладно? И жри побольше. Нам нужно чуть-чуть набрать весу…

Вернувшись в отель, собралась, расплатилась чудесной карточкой Леона, которая никак не скудела, и, купив билет до Генуи, бесстрашно прибыла в Рапалло, где немедленно пошла на приступ полиции.

Кое-чему она все же у Леона выучилась: легенда была слабенькой, но вполне съедобной.

Тогда-то и тогда-то она путешествовала здесь с возлюбленным, который в один ужасный день (двадцать третьего апреля, если быть совсем точной) от нее сбежал. Испарился. То есть она уверена, что этот мерзавец сбежал, но, услыхав в аэропорту неприятный рассказ одного туриста об утопленнике, которого прибило к берегу, хочет теперь удостовериться и определиться: проклинать ей изменщика или оплакивать безвременно ушедшего.

Карабинеры все были очень живые, галантные и даже веселые – одним словом, итальянцы. Делали комплименты, ахали, подмигивали, ободряли, заранее соболезновали. Гоняли ее из кабинета в кабинет, предлагали кофе, щелкали клавишами, качали головами… Она была терпелива и скорбна. В одном из кабинетов наконец повезло.

Да, синьорина: если вашего возлюбленного звали Гюнтер Бонке, то… примите, так сказать, наши…

– Как?! – спросила она побелевшими губами.

– Впрочем, вряд ли: он ведь не был туристом, здесь жила семья его отца… минутку… вот: отца, Фридриха Бонке, который, в свою очередь… – Тут в комнату заглянул еще один полицейский, и тот, что занимался запросом Айи, окликнул его, откинулся в кресле, чуть крутнулся туда-сюда и сказал: – Бруно, помнишь жуткую историю в апреле, когда отец того утопленника ехал на опознание и вместе с женой сверзился в автомобиле со скалы?

– Жуть! – Бруно закатил глаза и исчез за дверью.

– Вот… – развел руками полицейский. – А других утопленников у нас в апреле не было: не сезон. Боюсь, этот… э-э… – он сверился с компьютером, – …Гюнтер Бонке никак не мог быть вашим… э-э… партнером.

– Да, – сказала она после некоторой паузы. И твердо повторила: – Да. Именно так.

Потом долго стояла у парапета набережной, глядя, как по жаркой синеве яркими бабочками скользят паруса яхт, жадно глотала текучий соленый бриз и, не обращая ни малейшего внимания на голоногую и голоплечую толпу, опасливо ее огибавшую, тихонько скулила:

– Где ты?! Где ты… Где ты-и-и-и…

Филиппа Гишара она разыскала довольно быстро. В вещах Леона оказалась записная книжка, практически чистая, но за кожаной обложкой хранилась целая пачка визитных карточек: музыкальный, журналистский и артистический мир Парижа, вплоть до разных «Опера Онлайн», «Опера для всех» и «Общества любителей оперы».

Ну, и кое-что еще: визитка модного дизайнера (странно: Леон всегда за пять минут покупал себе шмотки, правда, в дорогих магазинах), модного парикмахера (тем более странно: он чуть ли не постоянно сам брил себе голову) и цветная россыпь ресторанных карточек, какие обычно сопровождают поданный счет. Дико предположить, что Леон, с его блестящей памятью, не помнил адреса своего импресарио Филиппа Гишара… или адреса бессменного аккомпаниатора Роберта Бермана. Тем не менее обе визитки присутствовали.

Все это требовало обдумывания: она уже понимала, что Леон никогда ничего не делал «просто так».

В сотый, что ли, раз достала она из кармана джинсов его письмо – опять потрепанное: уже дважды распечатывала копию. Знала его наизусть: «Супец, ну и здорова же ты дрыхнуть…» – но извлекала и перечитывала едва ли не ежедневно, словно за то время, пока она спала, там могла добавиться строчка-другая. Вновь пробежала глазами указания, все, что связано с отъездом из Портофино, и – понятно, не соваться в Париж (а с чего бы это?), и – ясно, действовать, как привыкла (но зачем, если ныне ни Гюнтера, ни Фридриха нет в живых?). Банковская карточка – она и вправду держала Айю на плаву; «поезжай к отцу» – поеду, когда совсем сдамся… Но вот эта идиотская приписка насчет соджу – к чему она? В скупом и очень важном последнем письме он приписывает ничего не значащее, игривое:

«И помни: в Лондоне нас ждет целая бутыль собственного соджу, на которую никто, кроме нас, покуситься не смеет!»

Никто, кроме нас, покуситься не смеет? А вот это мы проверим…

Назавтра к вечеру она уже выходила из поезда на перрон вокзала Сент-Панкрас.

Куда бы ее ни заносило, она по старой привычке предпочитала не оставаться ночевать, даже если к ночи падала с ног от усталости. Ехала в аэропорт или на вокзал, покупала билет на ближайший рейс – и засыпала в кресле, обморочно откинув голову, под стук колес или гул самолетных двигателей.

Легче всего на душе бывало утром, на выходе из вагона или салона самолета. Всегда казалось: сегодня обязательно узнаю что-то важное, сегодня он даст о себе знать… И пускалась по адресам, намеченным в списке. Так, она наведалась к Шарлотте и Марку. Вокруг замка бушевал зеленый хаос листвы, хотя травы на газоне для ослика по-прежнему не хватало, и случайные гости по-прежнему скармливали ему оставшийся после завтрака шоколад.

В благостно летнем Кембридже по берегам реки цвета темного пива все так же расстилались луга (лютики, дикая герань, белые метелки тмина), над которыми духовито пахло диким чесноком, зудели комары и летали встревоженные чибисы.

Айя решилась даже побеспокоить старые кальсоны, наверняка висящие над чугунной плитой, но рассеянный хозяин дома ее попросту не узнал, хотя вполне приветливо отвечал на вопросы:

– Леон Этингер? Да-да, и что же? Он так и не ответил на наше предложение…

Никто понятия не имел, никто не видел, никто не получал никакой вести.

– Вероятно, он на гастролях… в Америке? В Австралии? В Новой Зеландии? Он ведь много концертирует…

При виде ее исхудалого лица, нервно жестикулирующих рук, всклокоченной головы люди недоумевали и отводили глаза – возможно, подозревая, что несчастный Леон находится в бегах по окончании неудачной интрижки с этой ободранной кошкой.

К ночи день угасал, и город, куда она мчалась с такой надеждой, город со всеми его веселыми, занятыми, озабоченными, влюбленными, энергичными людьми становился омерзительным и отстойным…

Вечерний летний Лондон был прекрасен: нежно-зеленое яблочное небо медленно таяло над возбужденной вечнотекучей толпой. В этот день от Мраморной арки до Вестминстерского аббатства гулял традиционный гей-парад – Pride London, и разукрашенные, полуголые, в цветных париках группки его участников все еще попадались на улицах, и на них все еще пялились обалделые туристы. На Трафальгарской площади как раз в эти часы закрывал и развозил свои палатки кулинарный фестиваль, но духовой оркестр еще наяривал как заведенный, сообщая энергичный ритм увлеченной драке двух девиц с плечами и спинами, радужными от наколок.

Лондон – краснокирпичный, красноавтобусный, с красными телефонными будками – по-прежнему являл собой грандиозный театр – ее, Айи, любимый театр, хранилище бесконечных рассказов… У нее даже что-то дрогнуло внутри: не пробыть ли здесь дня два-три, в том уютном пансионе, где они останавливались с Леоном?