Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Игорь Мерцалов

Совещание составилось как-то само собой. Переплет, чувствуя, что заснуть ему сегодня не суждено, отправился побродить по дому. В гостиной постоял, пристально глядя на Ухокусая, по-прежнему сохранявшего вид фонаря. Хотя от подобного облика трудно ожидать внешнего проявления каких-то эмоций, у домового сложилось впечатление, что предметный призрак тоже рассматривает его, без особой приязни, внимательно, но вежливо; что, более того, он хочет что-то сказать, но ждет, чтобы к нему обратились.

Однако разговаривать с фонарями Переплет не собирался, тем более с такими фонарями, которые отводят глаза, притворяются любой вещью по своему вкусу и грызут уши честных разумных.

Переплет решительно направился в лабораторию.

– Непеняй Зазеркальевич, извиняйте, если от дела отрываю, только надо нам с вами поговорить.

Едва Сударый поднял голову от записей, отворилась дверь и вошла Вереда:

– Непеняй Зазеркальевич, вы не очень заняты? Я тут подумала…

– И все мы, конечно, об одном и том же, – улыбнулся Сударый. – Говорите. Кто начнет?

– Первым скажу я, – заявил Переплет. – В полицию надо Ухокусая определить…

– Я против, – быстро сказал Персефоний.

– Это почему? А, понятно, – важно кивнул домовой. – Ты у нас полицию вообще на дух не переносишь.

– Отчего же, переношу, если надо. Только Ухокусаю в полиции делать нечего. Наш закон предметных призраков не учитывает, так что ничего с ним полицейские поделать не смогут. Он для них юридически не существует.

– Это уж проблема полиции, не наша, – отмел возражение Переплет, стоя посреди лаборатории и уперев руки в боки. – А я так себе мыслю. Все, что тут про него было говорено, это слова и домыслы. А точно одно: он кусатель и беззаконщик. Ну так и законом ему, шельмецу, по загривку! Пускай те, кому оно по службе положено, закон для него приискивают. Это их дело, не наше.

– Тут не крючкотворством надо заниматься, – сказал Персефоний, – не под статью подводить, а разобраться сперва, кто он такой, Ухокусай, какие законы к нему вообще применимы. Мое мнение такое: его надо отнести в Дом-с-привидениями. Он хоть и предметный, а все-таки призрак, значит, проходит по ведомству фантомов. Они могут сами решить, кем считать Ухокусая, могут обратиться к ученым – случай-то неординарный…

Переплет уступать не собирался:

– Эту волынку можно долго тянуть. А ну, покуда ученые гадать будут, у Ухокусая терпение выйдет? Сам же говорил, что рано или поздно сорвется он. Нет, тут по всей строгости закона нужно. Уши-то кусаны? Кусаны. Страх наведен? Наведен. Должен же кто-то отвечать…

– А почему именно Ухокусай? – не сдержалась Вереда. – Про Князя Мертвых вы забыли? Вот кто отвечать должен. Какое он право имел свои проклятия накладывать? Нужно в министерство писать, пускай сперва с этим Князем разберутся. Я что-то не слышала, чтобы в какой-нибудь цивилизованной стране проклятия считались законными. Вот увидите, прижмут его и как миленького заставят все поснимать, что наложил!

– Слишком уж ты добрая, – поморщился Переплет. – Князь Мертвых – иностранец, до него дотянуться еще дольше станет, чем Ухокусая по всей строгости науки расписать.

– Я не добрая, просто разумная, – поджав губы, заявила Вереда. – Ну ведь правда же, почему Ухокусай должен отвечать за какого-то там Князя, еще неизвестно, не самозваного ли? А вы как думаете, Непеняй Зазеркальевич?

Сударый ответил не сразу. В словах каждого из его товарищей был свой резон. Несомненно, проблемой Ухокусая должны заняться и наука, и право. Но он чувствовал, что в первую очередь должен решить что-то для себя.

– Я думаю, судьба Ухокусая зависит от того, кто он такой или что такое. Он принимает форму, которую ему навязывают другие, и действует, подчиняясь воле Князя Мертвых, но это его мучило, значит, было противно его естеству. Он сдался нам, хотя его ничто не заставляло, и принял облик, которого никто от него не требовал… Значит, у него есть какие-то свои предпочтения, желания – иными словами, своя воля.

– Вот, выходит, он за свои поступки отвечает! – воскликнул Переплет.

– А по-моему, это значит, что виноват Князь Мертвых, ведь он поступил с Ухокусаем против его желания, – возразила Вереда.

Персефоний ничего не стал говорить, только вопросительно посмотрел на Сударого.

– Я думаю о другом выводе, – сказал тот. – Третий путь, о котором Ухокусай говорил как о самом желанном, но несбыточном… А впрочем, пока еще рано судить, мы слишком мало знаем. Давайте-ка пойдем и расспросим его о том же Князе Мертвых!

Ухокусай ждал их. Все так же был он неподвижен, так же ровно горел его огонек, подсвечивая нежно-розовые пионы на бумажных стенках, а все-таки, стоило присмотреться, возникало неодолимое ощущение, будто в самом воздухе разлиты его чувства: тщательно сдерживаемое нетерпение, глубоко запрятанная печаль, покорность и несмелая мечта.

Однако свои настроения Ухокусай скрывал как мог и, выслушав вопрос Сударого, ответил своим неизменно ровным, ненастоящим, но очень звучным голосом:

– Я расскажу все, о чем вы просите, господин молодой мастер оптографии, но это очень, очень грустная история. Грустная и длинная, ибо, чтобы стал понятен гнев Князя Мертвых, мне придется поведать об ужасных событиях в храме Анимеки, а также о певце Хочуто и юной красавице Наиваки, чья жизнь оборвалась на Шепчущем мосту.

– Мы слушаем тебя, Ухокусай, – сказал Сударый.

– Тогда я начинаю рассказывать. Давно это было…

Давно это было. Жил в провинции Мангайдо красивый юноша по имени Хочуто. Был он искусным певцом, и многие собирались послушать его, когда он играл на цитре и пел о славных деяниях древних властителей Рассветной страны, о мужественных воинах и мудрецах, но чаще всего – о любви, и все чтили и прославляли его.

И никто не знал, что Хочуто не был искренним певцом, потому что воспевал в других добродетели, которых сам не имел и не желал.

Слава льстила молодому Хочуто, но и раздражала его: ему не нравилось, что все видят каждый его шаг и обсуждают каждое его слово. Оттого полюбил он бродить ночами без фонаря, чтобы оставаться неузнанным, а лучше всего – вообще незаметным.

И вот однажды, когда сгустились вечерние тени, забрел он в деревню Хайяо, что близ замка Миядзаки, и там увидал юную девушку, прекраснее которой не встречал ни в жизни, ни в мечтах. То была Наиваки, известная кротким нравом и добротой, но более того – красотой, которую сравнивали с еще не распустившимся цветком вишни.

Хочуто стал следить за ней, перебираясь через забор в сад. Однажды Наиваки его заметила, но не испугалась, а строго спросила, кто он такой и что ему нужно.

– Если ты нуждаешься, то почему не попросил еды или ночлега? В нашем доме не отказывают беднякам.

– Я и правда бедняк, но нуждаюсь в одном сокровище – в твоей красоте, – отвечал ей Хочуто тихим голосом, чтобы она не узнала его, если когда-нибудь ей доводилось слышать, как он поет. – Однажды я увидел тебя, и с тех пор твой образ словно выжжен огнем у меня в груди.

Много слов сказал он прекрасной Наиваки и заронил в ее сердце любовь. С той поры каждую ночь приходил он и опутывал ее невинную душу паутиной сладких речей.

Однако ни разу не назвал ей своего имени, хотя и спрашивала Наивани, кто он и откуда.

– Придет время, и я откроюсь тебе…

Все юноши в округе сходили с ума по Наиваки, но она любила таинственного незнакомца, приходившего в сад по ночам. Многие сватались к ней, но девушка, во всем послушная воле родителей, просила их не принуждать ее к замужеству, покуда она сама не выберет себе жениха. Верила Наиваки, что незнакомец вот-вот придет просить ее в жены.

Но время шло, и однажды, устав ждать, когда возлюбленный откроет ей свое имя, Наиваки пустилась на хитрость. Во время ночного свидания воткнула она незаметно в одежду Хочуто иголку с продетой в нее длинной ниткой, чтобы днем отыскать по ней место, где он живет.

Однако певец, возвращаясь домой, по привычке все время оглядывался, нет ли кого поблизости, не видит ли его кто-нибудь? Случайно он коснулся рукой нитки, заметил ее, обнаружил у себя в одежде иголку и разгадал уловку Наиваки. Рассердился Хочуто. Он совсем не желал для себя забот и хлопот, без которых не сохранишь домашний очаг, и детей не любил он, а потому вовсе не собирался жениться на Наиваки. Ему для радости хватало ночных свиданий, а о прочем он и думать не хотел.

И решил он подшутить над бедной девушкой: вынув иголку, воткнул ее в кору ближайшего дерева.

Наутро Наиваки пошла, держась за нить, и что же видит она? Нить привела ее к гигантскому тысячелетнему кедру, царю окрестных деревьев, и иголка торчала в его коре. Решила девушка, что ее возлюбленный – дух этого дерева. В слезах прибежала она домой и все рассказала родным.

Испугались люди в деревне Хайяо. Виданное ли дело, говорили они, чтобы дух дерева пожелал себе человеческой девушки? Решили они срубить могучий кедр, подступили к нему с топорами. Зазвенела сталь, вгрызаясь в древесину, полетели щепки.