Черный Янгар - Карина Демина

Гнев появился. И гнев исчез.

— Я клятву давал…

— Клятва? Это лишь слова. А слова ничего не стоят, — Пиркко не желала отступать. Ее близость будоражила. И Янгара раздирало желание: сбросить руку, которая нежно гладила его грудь, и подчиниться ей. — Подумай, забыть о словах несложно. И что будет тогда, Янгхаар Каапо, который мог бы стать моим мужем… и еще может…

…наверное.

…маленькая медведица — уже не человек.

…и нить судьбы, сплетенная с нею, была рассечена давно.

…и стоит ли держаться слова?

— Скажи, чего ты хочешь? — спросила Пиркко, прижимаясь бедрами к бедрам. И руки ее обвили шею. Клеймо на груди вспыхнуло.

И отшатнулся Янгар.

— Уходи, — сказал он хрипло.

Рассмеялась Пиркко-птичка.

И ушла.

Глава 28. Зимние визиты

С уходом Янгара меня охватило странное беспокойство.

Я мерила комнатушку шагами, пытаясь уговорить себя, что нет причин для волнений. Сны — это ведь всего-навсего сны. Слепые пряхи собирают их по крохам из остатков надежд, оброненных слов и ненужных воспоминаний, замешивают в серебряном лунном тазу, сдабривая девичьими мечтами. А после тянут тончайшую нить, из которой вывязывают полог.

И полог этот летит на землю, накрывает незримой сетью души.

Мою и вовсе опутал.

В моих снах звучал голос сердца Янгара. Я видела его, скрытое под смуглой кожей, спрятанное в шкатулке грудной клетки.

Такое живое.

Горячее.

Сладкое.

И во сне я, зачарованная стуком, прижималась к Янгару. Руки мои обнимали его. И ногти росли, превращаясь в изогнутые ножи медвежьих когтей. Они легко открывали шкатулку, и я любовалась драгоценным камнем сердца, изнывая от желания попробовать его на вкус.

Ведь сон — только сон.

Можно.

Нельзя.

Я смотрела на собственные руки, измазанные его кровью, подносила их к носу, вдыхая аромат, тянулась губами, желая снять хотя бы каплю.

И заставляла себя проснуться.

В поту.

В бреду.

В холоде, который все-таки пробрался внутрь. И я понимала, что лишь живая кровь согреет меня, но заставляла себя выходить из Горелой башни. Зима больше не заметала мои следы — человеческие, все еще человеческие. И я радовалась, видя их.

Я не попробую кровь на вкус.

И останусь человеком.

Как долго?

Сердце стучало так громко. И я сама не знала ответа на свой же вопрос.

Так долго, как смогу.

Я собирала хворост и разводила огонь в старом камине. Узкое жерло трубы заросло мусором, и дым наполнял комнату. Я дышала им, кашляя и давясь, но чувствуя его терпкий вкус.

И каждый вечер оставляла в окне лучину.

Но чем дальше, тем четче я осознавала: Янгар не должен возвращаться. Я убью его. Не во сне, но наяву. Однажды просто не сумею устоять перед нежным голосом его сердца. И будет именно так, как я видела: черные когти, раздирающие грудь.

И живое сердце на моей ладони.

Предупредить?

Но послушает ли он… и сумею ли я признаться?

Стыдно. И страшно. И лучше будет, если я просто уйду. Куда? Хотя бы в ту берлогу, которая осталась от Тойву. И я, осознавая правильность своего решения, все же медлила.

Горелая башня стала моим домом.

Не хочу его бросать.

И снова борюсь с собой… ночь за ночью. Сон за сном.

Битва, лишенная шанса на победу — нежить не станет вновь человеком. Единственным союзником — черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.

Я смогу?

Я попробую… А там — как получится.

Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.

Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная. Даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее.

Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны стали тревожны.

Я слышала запах крови.

Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.

Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй, утомленная кошмарами, я позволила бы себя убить.

Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.

Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала. И вздрогнув, обернулось.

Холодно стало.

Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.

Стук повторился.

— Кто там, — я подошла к незапертой двери.

— Пусти, девица, ночь переночевать, — раздался скрипучий голос.

И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.

— Здравствуй, матушка, — сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.

За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.

— Спасибо, девонька.

Она переступила порог.

И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались, массивны.

За подолом шубы вползла зима.

— Садись, матушка, у огня, — я подвинула единственный стул к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:

— Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.

И протянула ко мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.

— Конечно.

Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла. Только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно — гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови будто изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.

— Отдохни, матушка, — я подвела гостью к табурету. — Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.

Мороженая рябина.

И зачерствевший хлеб — давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.

— И водички налей, — велела гостья. — Сама садись. Говорить будем.

Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.

Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье — небо зимнее, в прорехах туч. Вышивка — разорванные дороги…