Иной мир - Густав Герлинг-Грудзинский

На две недели меня оставили в покое. У всех моих сокамерников следствие уже закончилось.

Через две недели меня снова вызвали подписывать протокол. На этот раз в кабинете следователя я застал четырех свидетелей (тоже зэков) - двоих из них я видел впервые в жизни. Мой инквизитор вышел из себя: бил меня куда ни попадя и грозил, что и без протокола «застрелит меня как собаку».

Прошло еще несколько дней. Некоторые мои сокамерники советовали мне подписать обвинение, другие говорили, чтоб я держался. В это время начались суды. Из камеры вызывали ночью по двое. Осужденные возвращались уже не в нашу камеру, а в камеру напротив. Коридор в изоляторе очень узкий, так что мы могли переговариваться через отверстие, в котором висела лампочка. Из камеры напротив нам все время кричали, что их. приговорили к смертной казни. По прошествии нескольких дней нас в камере осталось только пятеро: один советский генерал, Гросфельд (тот, что называл себя «учителем Сталина»), один студент, адвокат Селезенка и я. Наконец забрали и их. Я остался один. Однако они вернулись под утро, полные новой надежды: «Наши дела отложены, еще немного поживем». Через неделю мы проснулись в полночь от необычайного движения в коридоре. Дверь камеры смертников открыли и нашим соседям с той стороны коридора приказали выходить. Сопротивлявшихся вытаскивали силой. До меня доносились плач и крики. Наш знакомый парикмахер громко выкрикнул: «Кто меня слышит и останется в живых, пусть передаст моей семье, что меня расстреляли». Через несколько минут на тюремном дворе раздались одиночные выстрелы и крики. Можете себе представить, что со мной творилось? Сердце замерло, и каждую жилку в мозгу я чувствовал по отдельности. Еще через несколько дней забрали моих четверых сокамерников. На этот раз они не вернулись. Я снова остался один.

Прошло еще несколько недель. Однажды ночью меня разбудили и отвели на суд в ерцевскую школу. Судьями были две женщины. Прокурор - тоже женщина. Я ждал приговора к смертной казни. Однако прокурорша встала и сказала, что на основании договора, заключенного польским правительством в Лондоне с советским правительством, меня вообще не будут судить. В первый момент я не мог понять, в чем дело. На листке календаря, лежавшего на судейском столе, я прочитал дату - 29 августа. Я подозревал какой-то обман. Мне повторили решение суда и отвели в камеру.

Только в камере я осознал, что на воле за время моего двухмесячного пребывания в изоляторе могли произойти какие-то перемены. В первых числах сентября мне через кормушку приказали в десять минут собраться с вещами. На дворе уже ждали шесть зэков и пять солдат НКВД. Мы вышли в путь, не зная куда.

Вечером наш этап добрался до Алексеевки-Второй. Штрафной лагерь в Алексеевке разделен на две части. В одной, т.н. вольной зоне, зэки живут, как везде, в общих бараках. В другой, т.н. изоляторной, которая огорожена высоким забором и колючей проволокой, находятся штрафные бригады. Нас, естественно, направили в изоляторную зону.

Утром, когда нас выгнали на работу, я смог лучше разобраться в условиях жизни в Алексеевке. Несмотря на сильный мороз, зэки были почти совершенно босы и оборваны и от истощения едва стояли на ногах. У меня на глазах два зэка упали возле вахты и умерли. По желанию начальника лагеря Сороки вывод на работу происходил под гармошку. В первый же день в нашей бригаде во время работы умерло трое. В изоляторной зоне сильнейшие безнаказанно избивали слабых и отнимали у них хлеб. Через две недели мне удалось добиться перевода в вольную зону. Эта часть моей истории вас уже, наверно, не интересует. Достаточно сказать, что в вольной зоне я нашел барак, в котором жили одни поляки - 123 человека. Однажды мы приняли решение всем бараком не выходить на работу, требуя освободить нас по амнистии. Вся эта история с амнистией в летописи советских лагерей была настолько беспрецедентной, что Сорока вместо того, чтобы - как он обычно делал в таких случаях - послать в барак взвод стрелков с ручным пулеметом и перестрелять всех до единого, спешно отправил нас в Круглицу. Оттуда меня одного под конец сентября отправили этапом в Ерцево. Про остальных я ничего не знаю. Поверьте мне, - закончил свой рассказ Б., и его голос дрогнул от волнения, - я возвращался в Ерцево, словно домой».

«Мертвецкая» медленно плыла навстречу своему предназначению. В январе я снова начал пухнуть и все реже слезал с нар, а ел только то, что мне приносил Димка. Однако я не чувствовал голода. Целыми днями лежал я без движения на нарах, испытывая величайшую благодать, какая может быть дана умирающему, - благодать воспоминаний. Чаще всего мне снилось (всё это, по существу, происходило в полусне), что поздно вечером я возвращаюсь со станции в Келецком воеводстве домой. И, хотя уже наступила ночь, я ясно видел, словно в черном свете, сначала песчаную дорогу вдоль путей, потом рощу, большую поляну с опустелой виллой, ручей возле пригорка, на котором в прошлую войну хоронили убитых артиллерийских лошадей, и, наконец, дорогу к нашему старому, заросшему камышами пруду. Я спускался к мелкой речке, перепрыгивал несколько камней и по дамбе, обсаженной высокой ольхой, медленно шел к дому. Вечер был прохладный, но высушенный стоявшей целый день жарой, полная луна висела над нашей старой мельницей, как блестящий дукат, легонько опираясь на шпиль громоотвода, с лугов долетал крик диких уток и плеск гоняющихся за добычей карпов. Вблизи двух лиственниц, которые в моем детском воображении были некогда местом встречи привидений, в дневное время приваленных тяжелым мельничным жерновом, я почувствовал давний страх и побежал.

Я осторожно открыл садовую калитку и взобрался на выступ стены под окном: за столом сидели отец, наша прислуга, брат с женой и ее дочкой. Я стучал в окно и в тот момент, когда все вскакивали из-за стола, чтобы кинуться ко мне по прошествии стольких лет, - просыпался на нарах, плача, судорожно прижимая руки к сердцу. Этот сон возвращался с такой точностью и безотказностью, что я нашел новую радость в самом ожидании его, в смиренном призывании его, когда в бараке начинало смеркаться.

Но, прежде чем добраться до последней пристани, «мертвецкая» пережила еще немало штормов. Однажды вечером старик-колхозник из-под Калуги слез с нар и принялся изо всех сил колотить в пустой котелок, возвещая нам свое пришествие - пришествие «Христа в лохмотьях зэка». Встреченный насмешками, он стал лицом к нарам, спиной к печке и поглядел на нас - грозный, надменный, почти великолепный, с широко раскинутыми руками и упрямым лицом безумца, - а потом резко повернулся и бросился в огонь. С сильными ожогами его в тот же вечер забрали в больницу.

В другой раз Садовский, который уже несколько дней ни с кем не разговаривал, поставил стол поперек барака, уселся, словно за канцелярский стол, и, выкрикивая какие-то неизвестные фамилии, после каждой отдавал ужасающий своим однообразием и бешенством приказ: «ЭТО РЕВОЛЮЦИЯ! РАССТРЕЛЯТЬ! К СТЕНКЕ! К СТЕНКЕ!» Это тянулось не больше четверти часа, но, может, потому что он был моим другом, этот кошмарный крик, в котором он сосредоточил всю свою жизнь - от прошлого через настоящее и вплоть до будущего, - сильнее всего застрял у меня в памяти как последний аккорд моего пребывания в «мертвецкой».

УРАЛ, 1942

Вечером 19 января 1942 года сержант Третьего отдела с листком в руках наконец вспомнил о моем существовании. Утром следующего дня только двое друзей провожали меня до вахты:

Димка и пани Ольга, - со своими польскими товарищами я попрощался раньше. Садовский, которого я разбудил в «мертвецкой», чтобы сказать «до свиданья», поглядел на меня отсутствующим взглядом и, грубо выругавшись, снова накрыл голову вонючим бушлатом; у него уже месяц стоял жар, и все физиологические нужды он отправлял, не вставая с нар. Димка сполз со своего лежбища, надел чистую рубашку (которую берег на похороны) и, подволакивая деревянным протезом, провожал меня к вахте под руку. «Сынок, - повторял он трясущимися губами, - сынок, счастливой жизни. Нам уже гибель, мы уже бывшие люди, но ты еще молодой, сынок, тебе свобода полагается». Пани Ольга, исхудалая и почерневшая с тех пор, как ее послали грузить дрова на лесобирже, не могла сдержать слез. Мне было худо. Данте не знал, что нет на свете большего страдания, чем переживать счастье на глазах несчастных, есть в присутствии голодных. Я молча расцеловался с ними. Из барака еще выбежал старик Иганов (это был первый в новом году выходной день) и, отведя меня в сторону, попросил на воле бросить открытку его семье. Выйдя за зону, я медленно - впервые за два года без конвоя - пошел во Второй отдел, где на меня приготовили документы. На повороте дороги я еще раз обернулся, чтобы окинуть лагерь последним взглядом. Димка издалека махал мне палкой, а пани Ольга усталым шагом возвращалась в женский барак.

Во Второй отделе мне предложили список мест, в которые я мог получить билет с направлением на жительство. О польской армии не было и речи. Вежливенький офицер НКВД якобы не знал, где она находится, а если бы даже и знал, все равно проку от этого не было бы: самая длинная дистанция трассы освобождения из Каргопольских лагерей доходила только до Урала. Я наобум выбрал Златоуст под Челябинском, но так никогда до него и не доехал. Большие города - такие, как Свердловск или Челябинск, - как режимные города были закрыты для заключенных, освобождающихся из лагерей.