Мандаринка на Новый Год (СИ) - Дарья Волкова

Он впервые вынужден был расписаться в собственном бессилии. Что собственной голове, собственным мыслям не хозяин. Потому что думать о случившемся смысла не было. Но не думать не получалось. И это были даже не мысли. Это было мучительное осознание собственной потери.

Люба не отпускала его даже в беспокойных, рваных снах. Ему снилось. Она, обнаженная, с капельками пота над верхней губой, с закрытыми глазами. Выгибается, постанывает. Под другим. Чужие руки накрывают идеальную грудь. Чужие губы целуют.

Он просыпается посреди ночи с бешено колотящимся сердцем. И так хочется сказать себе: «Успокойся, это всего лишь сон». Но — нет. Это не сон. Это, мать твою, правда! Он встает, идет в ванную комнату, умывается холодной водой. Потом на кухню, бутылку минералки из холодильника. А после не может уснуть до утра, и ненавидит и презирает себя за эту слабость, за то, что на поверку оказалось, что у него вместо нервов — вареные макароны. Никогда бы не подумал, что такое может быть с ним. Что вообще такое — бывает. В реальной жизни.

В конце концов, это не могло не сказаться на работе. Владимир Алексеевич прямо спросил, в чем дело, и не дать ли Нику пару дней отгулов. Нина Гавриловна тоже деликатностью не отличилась.

— Николай, а я тебя предупреждала. Вот что ж вы за люди — молодежь? Никогда не слушаетесь старших! Вот говорила я — не для тебя она? Говорила. А теперь вон на тебя смотреть тошно. Такого парня… Эх…

У него нет сил даже спорить, оправдываться, огрызаться. Молча смотрит в окно. Хмурый, мрачный ноябрь за окном. И пироги с капустой совсем невкусные.

С этим надо что-то делать — если уже работа начала страдать. Ему ошибаться нельзя никак. Спросил у отца, что лучше принимать от бессонницы — золпидем или нитрозепам.

В ответ получил подзатыльник и совет: «Водку!». Мысль о спиртном вызывала отвращение, а вот отеческая длань оказала все-таки терапевтическое действие. Стыдно стало. Ну, надо же как-то справляться с собой. Не пацан уже. Ну, наломал дров. Ну, получил по заслугам. Жизнь на этом не кончилась. Хотя вот в данный момент кажется, что именно кончилась. Надо за что-то цепляться. Работа. У него есть работа. Его слабости не должны на ней отражаться. Спустя две недели он снова смог нормально спать. А вот аппетит так толком и не вернулся.

— Любка, прекращай мне ребенка баловать!

— А кто балует?

— У него этих тракторов уже столько, что складывать некуда.

— Ну, нравится же Ванечке, — Люба рассеянно смотрит на племянника, увлеченно исследующего новую игрушку. Берет чашку с чаем, но, так и не отпив из нее, ставит на стол. Рассеянность и задумчивость заметны невооруженным взглядом. Как и роскошный браслет на запястье. И Надя решается спросить.

— Красивая вещь. Можно посмотреть?

— Да, конечно, — Люба расстегивает замок и протягивает сестре браслет. Но у Нади странное чувство, что эту вещь хозяйка выпускает из рук крайне неохотно.

Надежда защелкивает браслет на собственном запястье — на ее руке он сидит так же хорошо, как и на Любиной. Поворачивает руку из стороны в сторону.

— Красота какая. Это кто же тебе такие дорогущие игрушки дарит?

— А они именно дорогущие? Я не очень в этом разбираюсь, ты же в курсе. Это ты у нас ювелирный магнат стараниями Вектора.

— Нууу… — Надя с видом профессионального ювелира прищуривает глаза, разглядывая украшение на собственном запястье. — Две — две с половиной тысячи, думаю.

— То есть, это… бижутерия?!

— Ну, мать, ты даешь… Две с половиной тысяч евро!

— ЧТО?! Сколько?!

— Ну, в этих пределах. Я же говорю — дорогой подарок. Люб, надеюсь, ты понимаешь… Не хочу тебя учить жизни, но если ты принимаешь такие подарки от мужчины — то ты даешь ему определенные надежды. И берешь на себя определенные обязательства.

У сестры дрогнули губы, подбородок. Но Люба ничего не сказала в ответ. А Надя не смогла удержаться.

— Любашик, кто он?

— Неважно.

Обидно такое недоверие от сестры. Тем более что сама Люба в свое время оказалась осведомлена о сердечных делах Нади едва ли не лучше самой Нади.

— Это Ник, да?

Сначала ей кажется, что Люба не ответит. Но та произносит, тихо, отвернувшись и глядя в окно:

— Да. Только я не хочу об этом говорить. Не сердись, Надюш. И верни мне мой браслет, пожалуйста.

— Витя, ты представляешь?! Это все-таки Ник!

— Что — Ник?

— Ну, Ник и Люба!

— Офигеть… Как они так вляпались-то… друг в друга… Я их не могу представить вместе.

— Знаешь, — Надя задумчива. — А я могу. Если у них все… по-настоящему.

— Не знаю, как у них там, но Колька в последнее время или отмалчивается, или психует.

— А Люба грустная. Блин… Как бы им помочь?

— Никак. Двое дерутся — третий не мешай. Полезем — только хуже сделаем.

— Ну, жалко же дураков.

— Да кто ж спорит. Жалко.

В какой-то момент Люба поняла, что она опасно привязывается к Егору. И что это чревато новыми потрясениями — для него, в первую очередь. Но без его мастерской жить уже не могла. И что делать? А решение оказалось простым — как в детстве. Если не знаешь, что делать — иди к папе. Папа все знает.

Она скрывала от родителей свое увлечение стеклодувным делом. Не могла объяснить, почему. Придумывала какие-то несуществующие мероприятия, встречи, оправдывая свое почти ежедневное отсутствие дома до позднего вечера. А когда наконец-то созналась отцу, поняла, какой была дурочкой. У папы совершенно счастливые глаза, в которых ни тени упрека или непонимания, а только радость и гордость за ребенка.

— Ты ж моя умница! — отец притянул ее за голову, поцеловал в висок. — Когда покажешь?

— Принесу что-нибудь из своих поделок, они в мастерской у Егора, — она прижимается щекой к отцову плечу. — Знаешь, пап, мне так неудобно перед ним — я столько времени у Егора отнимаю, у него своих дел куча…

— Ну, так давай сделаем тебе собственную мастерскую, — отец ответил спокойно, как будто это было нечто само собой разумеющееся.