Шизгара - Сергей Солоух

Кстати, предпочтением бабушек цветам жизни Бовины странности отнюдь не исчерпывались. Учился он на физфаке уже четвертый год, но заканчивал третий курс, поскольку отделил его от второго академическим отпуском. Учился он на не гуманитарном факультете, но дни и ночи ломал голову не над неопределенными интегралами (двойными), а над рифмами к слову, например, "Хиросима" или "чаевничать". (Хотя стихи его автор и по сей день находит забавными и мог бы процитировать пяток-другой строк на память, но, временем и местом ограниченный, лишь напишет, какую рифму отыскал поэт к давно уж нарицательному названию японского города - "апельсины".) Вообще любовь к дактилической распевности в конце концов принесла Вове хоть и не очень завидную, но известность: уже окончив университет, он нашел красивое созвучие к родительному, а также дательному и творительному падежным окончаниям фамилии тогдашнего нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и даже лечился порошками г электричеством, и, как плохо поддающийся процедурам, даже слегка поражен в правах.

Впрочем, не это сейчас важно. Существенно, первое, его освободительная роль и, второе, просветительная. Да, да, автор не оговорился, а имел в виду склонность студента третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова) к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной нашей знакомой. Итак, это он, Вова Крук, пару дней назад вернувшийся из Москвы (куда, случалось, и раньше ездил на недельку за вдохновением), и привез тот уникальный номер столичной молодежной газеты, который мгновенно зачитали его друзья математики. (Кстати, чуждый эстетике грубых наших дней поэт привез газету, вовсе не потрясающей новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения внесшие в иные восторженные и доверчивые души, Володечка, как человек, популярной музыкой считавший Штрауса, даже не заметил. Нет, газету он привез из-за статьи одноклассника своего и земляка, студента Литинститута, в коей меж критических замечаний и всяческих юношеских рассуждений хитроумно и смело, как бы в виде длинных цитат, были приведены стихи тогдашних молодых и безрассудно храбрых московских сочинителей.)

Вот какой необыкновенный человек выпустил на волю Лысого, а тот, потеряв от одиночного своего заключения соображение, и словом спасителя своего не отблагодарил, а просто встал с несвежего матраса и, не видя иной преграды, кроме двух пар недоуменных глаз, вышел вон.

Дверь холла-фойе оказалась запертой. (Эх, поздно спохватились лентяи строители и стянули черные скобы куском алюминиевого провода.) Мишка бросил провод между рулонами линолеума, на Весеннем проезде встретил Лису, но, пораженный ее невниманием, не стал окликать, не заговорил, оставил при себе мучительный вопрос. На Морском проспекте (на все той же заколдованной остановке) вышел из автобуса, направился в незнакомый двор, сел на скамейку и среди беззаботно игравших в войну детей сидел, суровый и неподвижный.

Лысый ждал темноты, но повторял вчерашний вечер он другим человеком, в другом настроении, теперь надежда не обманывала его и страх не сковывал более члены. За пять часов с нашим узником произошла непостижимая метаморфоза, он разучился плакать, потерял счастливый женский дар снимать нервное напряжение. Он стал цельным, решительным и неумолимым. Он отсек все лишнее и поэтому ничего уже не боялся.

В двенадцатом часу, испытывая легкую дрожь (признак повышенного мышечного тонуса, а вовсе не возвращение позорной слабости), он вновь пересек порог холла-фойе (не заметив, конечно, пропажи двух рулонов дефицитного материала, не оценив всей меры безответственности своих манипуляций с дверью), поднялся на третий этаж и постучался в дверь с буквой "А". Когда ему открыли, он вошел, посмотрел другу в глаза и сказал:

- Я уезжаю.

- Никак в Москву?- с язвительностью, право, неуместной спросил его продукцией грузинских виноделов согретый Емеля (Лиса, кстати, отказалась разделить с ним дары полей и уже пятый час, с самого момента своего неожиданного возвращения, безмолвно изучала небесное спокойствие за окном).

- Да,- ответил Лысый с достоинством и тут же, былой робости, похоже, до конца не одолев, поспешно добавил:

- Я же говорил, меня пригласили на подготовительные курсы.

Сказал и окончательно смутился, но теперь вынужденный приступить к деликатному предмету, к объяснению побудительного мотива своего, грозящего всем новыми бедами и неприятностями прихода.

- Я... не знаю... ты должен понять... в общем, у меня пропали все деньги.

- Где? - вопросом выдал Емеля неприятное, возникшее в нем беспокойство.

- Здесь,- ответил Грачик и вновь опустил глаза. Оба умолкли. Лиса не шевелилась, и они, преодолевая сильный соблазн, не смотрели на нее. Впрочем, и на пустую кровать напротив тоже.

- У меня здесь не будет и десятки,- наконец сказал Мельников.- Но завтра можем пойти снять с книжки, у меня там рублей пятьдесят, пожалуй, есть.

- Ладно. - Лысый явно вознамерился прощаться. (Ах, Господи, ведь он не знает о задержке Шины, не подозревает о пассивности, свойственной активу физфака в отсутствие лидера, не ведает о подготовке (лучшие силы и мысли отнимающей) межфакультетского " бит-бала-капустника", коим через неделю должен ознаменоваться конец многотрудного семестра в холле-фоне общежития истфака, короче, не догадывается о том, в каком святом неведении пребывает Емеля.)

- Завтра в восемь встречаемся у почты. - предлагает на прощание Грачик.

- Куда ты? - изумляется невольно оказавшийся в роли дурачка Емеля.

Грачик, тронутый благородством друга, молчит, потом все же спрашивает:

- Тебе что, мало?

В ответ Мельников наливает в кружку остатки вина. Грачик выпивает, не говоря ни слова, разоблачается и с головой залезает под клетчатое одеяло, сим чрезвычайно насмешив хозяина своего и благодетеля.

В четыре часа утра Саня-весельчак разбудит Лысого словами:

- Мишка, Мишка, постой окончился, вставай.

БАРАБИНСК. СТОЯНКА ДЕСЯТЬ МИНУТ

Ну, как оправдать Лису? Какое объяснение найти, из чего извлечь чеховскую грусть? Может быть, из насмешки? Пока не поздно, всмотреться в кривую линию губ, исхитриться заглянуть в глаза неуправляемой нашей особе, пока руки ее, быстрые пальцы из бельевой веревки мастерят нехитрое приспособление. И тогда, может быть, в этот ночной, из желтого света и длинных теней состоящий миг нам хватит пессимизма просто промолчать?

Во всяком случае, она думала о Емеле. В самый последний момент, когда, словно внезапно решив помолиться, она подогнула колени... думала о нем... нет, не верила в его чутье, в его пробуждение и все же... такую возможность не исключала.

- Русская рулетка,- внятно сказала Лиса, аллитерацией приукрасив мерзость.- Привет.

А Мельников спал, и ему ничего не снилость, мозг его (любой физиолог с удовольствием засвидетельствует) получал полноценный отдых. Сновидения начались в половине четвертого, когда Емеля проснулся от ночной свежести, стал шарить рукой, ища одеяло, приподнялся и увидел пустоту. В утренней игре сиреневого и голубого не участвовала Лиса. Самое простое объяснение пришло сразу, но почему-то не успокоило. Емеля лежал, прикрыв глаза, и слушал тишину. Ни звука, ни шороха.

Минут десять он притворялся засыпающим, наконец, не справившись с беспокойством, встал, вышел в прихожую. Он увидел свет, правда, не узкую полоску у пола, а два луча - прямой угол (в дополнение к горизонтали появилась длинная вертикаль), но эта странность лишь зафиксировалась, нового удивления не породив. Всеобщее молчание продолжало казаться главным. Может быть, Емеля оглох? Нет, вот за стеной Лысый вздохнул, подвинулся, шевельнулся.

- Лиса,- тихо позвал Мельников,- Алиса.

И вдруг понял сиысл световой геометрии - дверь с детской, неизвестно кем прилепленной переводной картинкой "Мойдодыр" не заперта.

Что было затем, после смятения, сомнения и, чего уж скрывать, отчаяния? Было желание спасти невинного (как странно вспоминать былое обвинение в эгоизме),- пережив потрясение, Емеля подумал о друге:

- Мишка, Мишка, вставай...

Ах, Лысый, отупевший и осатаневший от прерывистости сна и безобразности всех без исключения пробуждений трех истекших суток, простим ему этот тяжелый взгляд и черноту зрачков.

- Который час?

- Не знаю, теперь уже все равно,- отвечал Мельник, подавая ему шапочку, пляжные уродливые очки, "парик, где парик... а, черт с ним... деньги... вот... это все, голуба, серебро себе оставил, не обессудь...".

Лысый стоял среди комнаты и все еще, как видно, не верил в реальность происходящего. (Ведь выставляют, как собаку.)

- Ну, все, иди.

- Куда?

- Ты же в Москву собирался.

Грачик проглотил слюну, но плакать, как мы знаем, он уже (увы) разучился.

- Я...

- Ты, ты...- не дал ему договорить Емеля, взял за руку и... нет, это была секунда, мгновение слабости, желание даже не оправдаться, просто показать, разделить эту тяжесть, показать эту картину, этот бред, сумасшествие, но... но Мельник справился с собой, удержался. Слова не нужны, дружба уходила безвозвратно.