Шизгара - Сергей Солоух

Грачику, увы, не нашлось места во всеобщей необидной тесноте. Смотрите, синяя шапка и розовые (на бритой голове такие заметные) уши маячат у киоска с невостребованной печатной продукцией, а странно. Странно, ибо с утра, с того момента, когда друг оказался вдруг, когда, откупившись мятыми бумажками, выставил, выгнал, окружающие, словно сговорились искупить чужую вину, только, казалось, и думали, чем Лысому помочь и угодить, облегчить участь и устроить дела. Серьезно, несколько совершенно не склонных к милосердию и благотворительности людей, не сумев выдержать пронзительной голубизны его взгляда, даже поступились и правом своим и интересом.

Сначала квадратный, с бритым затылком и увесистым шнобелем в пол-лица таксист не выбил из Мишки мозги, когда юнец отказался платить за поездку с ветерком.

Лысый, только подумайте, зажал, пожалел эти жеваные и засаленные мельниковские девять рублей. Понимаете, готов был выбросить, когда шагнул из общаги заре навстречу, сжечь, затоптать, пепел развеять по ветру, а через час, quite overwise, не иначе, все отчаяние своего положения оценив и пьяным лихим духом от безнадежности проникнувшись, с хулиганским хладнокровием прямо в шоферскую пивную репу проговорил:

- У меня нет денег.

И шеф (то, что Мирошник платил туда и обратно, необычности последовавшего умалить никак не может) отпустил его живым. Да, да, лишь на мгновение задержал высадку, прихватил за шкирку поганца, приблизил привычной к железным предметам рукой и коротко, но внятно напутствовал:

- Парень, ты только так никогда больше не делай.

Однако совет не был услышан. Удалая сила влекла Мишку, остановиться, даже задуматься на мгновение он уже не мог,- миновал будку и мостик, спустился в подвальный сумрак кассового зала и без колебаний направил стопы к единственному, никем не осаждаемому окошку "Оформление билетов по воинским требованиям".

Тут кстати заметим,- у таксиста было время свыкнуться с нехорошей мыслью, что связался он с наглецом и хулиганом. Видите ли, усаживаясь на заднее сиденье Богом (Мирошником) ему посланной машины, Лысый проявил излишнюю суетливость, пластмассовые пляжные уроды-очки спорхнули у него с носа, были пойманы дверными ножницами и с мерзким скрежетом превращены в никчемный мусор, благодаря этому носатый дядя, вертя баранку, мог сорок минут в маленькое зеркальце над головой наблюдать (и наблюдал, злясь на себя и мрачнея) синий полумесяц под горящим глазом пассажира.

Женщина за толстым стеклом такой паузы на размышление не получила. Она даже не видела, как Грачик подошел к ее стойке, не видела, поскольку, разогнав грубым голосом назойливую публику, уже почти час читала очень популярную в том сезоне книгу Уилки Коллинза, тем, однако, удивительнее ее чутье и сообразительность.

- В сторону Москвы на сколько хватит,- позвал ее Лысый из девятнадцатого века.

Тощая жидковолосая дамочка подняла голову, посмотрела на деньги у себя перед носом, на нашего, стыда не ведающего мазурика и с некоторым даже сочувствием поинтересовалась:

- В бега решил податься?

Как выяснилось вечером того же дня, вопрос был задан не со скуки, и сама продажа билета, пожалуй, не может сойти за инстинктивный акт снисхождения и женское необъяснимое сострадание, поскольку еще до начала посадки, в двадцать два тридцать, у пятого вагона поезда номер сто сорок семь Новосибирск - Киев обладателя билета до Омска (в сторону Москвы на сколько хватит) уже поджидали, зорко поглядывая по сторонам, два солдатика со штыками на ремнях и строгий майор, перепоясанный новой кожаной портупеей.

Но неудачливый абитуриент не явился, он, как известно, предпочел путешествовать без билета (то есть не в строгом соответствии с указанным ему временем, местом и даже номером поезда).

Итак, пока мы обсуждали странности и слабости, кои всему разумному не чужды, гвардейские усы часов, поспевая за движением космических тел в пустоте, состроили пять пятьдесят два. Ввиду некратности ста восьмидесяти угла, отсчитанного подвижным левым усом от вершины циферблата, торжественного боя не последовало, прекрасное мгновение ознаменовалось событием будничным, исторических примет решительно лишенным,- деликатно расталкивая носом утренний воздух, красно-коричневый, настучавшийся за ночь колесами тепловоз втащил на первый путь состав. Встречающих не было, несколько новых пассажиров (кстати, вон Штучка с Марой), отыскав свои вагоны, заняли места, разгоряченный тепловоз сдал пост электровозу прохладной лягушачьей масти. Перрон опустел, и лишь меланхоличный труженик в синем фартуке шел себе не спеша от хвоста к голове, стирая об асфальт новую метлу.

До смены цветов на светофоре у стрелки оставалось не больше пяти минут, когда дверь двенадцатого вагона распахнулась и в мелкую оседающую пыль ступил, о Боже, кто бы вы думали,- Бочкарев Николай Валерьевич, Abbey Road собственной персоной. Испытывая легкость в членах от ночного бдения необычайную, он качнулся в лучах восходящего солнца и, нелепо взмахнув руками, побежал, смешно выворачивая ступни и колени при толчке полностью не разгибая.

Но куда это он устремился, рискуя отстать, потеряться, угодить в новосибирский медвытрезвитель, да, Господи, просто упасть, растянуться и разбить себе нос? За папиросами, друзья, за папиросами.

В самом деле, ни его самого, ни Диму Смура, ни Ленку Лапшу, ни одного, по правде сказать, гостя служебного купе двенадцатого вагона скорого поезда Южносибирск - Москва, даже радушного, хотя и не вполне уже вменяемого хозяина, Сережу Винта, не устраивает буфетный (то есть вагоном-рестораном предлагаемый) ассортимент сигарет с фильтром и без оного, что же касается барского набора "Русская былина", то подарочная наценка путешественников просто оскорбляет.

Хорошо им всем вместе в тесной проводницкой конуре, едут они, рассекают ночь задом наперед, торчат, тащатся (иначе говоря, прекрасно себя чувствуют чуваки), под звяканье подстаканников в шкафу и мерное шуршание бельевых тюков светло в душах, поют они, как птички-невелички, и, дабы гимн сей не умолк и легкость не сменилась с восходом дневного светила тяжестью (отходняком), необходимо срочно, в экстренном порядке пополнить иссякшие запасы папирос, чудесных перезаряжаемых трубочек с картонными длинными мундштуками.

Все это так, но, справедливый вопрос, почему об опустошении последней коробки "Беломора" надо было вспомнить за пять минут до отправления? Ах, ну как вам, милейший читатель, для обострения обоняния и осязания ничего, я искренне надеюсь, ни в нос, ни в рот не берущему, объяснить, отчего Дмитрия Смолера, Смура-Мура, гадюку такую, ломало открывать рот и тем прерывать волшебное ощущение независимого существования его головы от остальных пятидесяти девяти килограммов (главным образом костей).

Димкина, пенившаяся черными мелкими колечками башка, для стороннего наблюдателя лишь мерно клевавшая носом, на самом деле вертелась, выписывая замысловатые, дух захватывающие фигуры. Пользуясь всеми шестью степенями свободы, она по первому требованию освобождалась от услужливо питавшей ее отравой шеи, зависала над ней и, приводя Смура покорностью в совершенное умиление, начинала крутиться вокруг оси, кою мысленно легко было бы провести, соединив прямой дырочки в его желтых ушах, не будь они жесткими черными кудельками прикрыты совершенно.

Большую станцию он заметил и нет, в мозг его поступили соответствующие сигналы, глаза, например, информировали о неподвижном бетонном столбе за окном, уши сообщали о смене колесной скороговорки шепелявым причмокиванием одинокого веника. Смур принял к сведению и то и другое, но делать выводов не стал, не позволил плоскому миру разрушить его четырехмерный экстаз. И совершила невозможное, заставила эгоиста (вынудила) прервать обалденную ирреальную акробатику Лапша. Ленка, так счастливо и беззаботно забытая, на горе всем напомнила Смолеру о себе грубо и безобразно. Впрочем, все по порядку. Все внимание к теряющему устойчивость телу медсестры Лаврухиной.

Итак, Ленку мучила жажда, язык прилипал к небу. и в горле першило неимоверно, причем давно уже и неизбывно, всю дорогу она, в то время как все вокруг наслаждались божественной музыкой подкорки, только и знала, что вставала, наполняла тонкий стакан с вишневой каемочкой и опрокидывала его в горящий пищевод. При этой на ходу каким-то непостижимым образом умудрялась сохранять равновесие, ну а сейчас, в благостном покое и неподвижности, заходя боком на свое место почему-то с наполненным до краев сосудом в руках, пролила его прозрачное содержимое на отсевшего именно от нее чуть ли не в самый угол Смура. Отчего тот носом клевать перестал, приземлился, обвел купе тяжелым своим, симпатией к человечеству, определенно, не лучившимся взглядом, затем без слов извлек из нагрудного намокшего кармана пачку, в которой печально плавали две гнутые папиросы.