Мой суженый, мой ряженый - Татьяна Бочарова

Медведь урчал. Уже не грозно и яростно, а тихо и даже жалобно.

— Отойди, — велела ему женщина.

Он послушно отполз в сторону. Морды его Женька по-прежнему не видел, но зато видел светлый воротничок, заляпанный красными пятнами.

«Это кровь, — подумал он, совершенно, как взрослый. — Моя кровь».

Женщина взяла его на руки и подняла с пола. В глазах у нее застыли ужас и страдание.

— Тетя Аня, — с трудом ворочая языком, прошелестел Женька. — Где мама?

Ее лицо сморщилось, губы задрожали.

— Пойдем ко мне. Мама ушла. Она потом придет. — Она понесла его к двери.

— Она не придет. Он съел ее. Съел. — Женька тихо плакал. На громкие эмоции у него не осталось сил.

Соседка прижала его к груди.

— Не съел, не съел, успокойся. Она вернется. Завтра утром. Или вечером. Придет за тобой, вот увидишь. А пока тебе нужно лежать.

Медведь в углу начал медленно, неуклюже подниматься. Несмотря на только что пережитый страх, Женька не смог преодолеть любопытства. Он завертел головой, пытаясь разглядеть своего мучителя. Заметив это, женщина поспешно прикрыла ему лицо ладонью.

Но он все равно увидел. Сквозь пальцы, слабо пахнущие туалетным мылом. Увидел то, чего нельзя было объяснить. Ничем. Лишь тем, что происходящее — не что иное, как кошмарный сон.

У медведя не было морды. У него было лицо. Красивое — женское лицо, очень бледное, с яркими синими глазами и белыми завитками надо лбом. Оно до ужаса напоминало лицо матери.

— Мама? — скорее не произнес, а выдохнул Женька, и тут же женщина шагнула за порог, унося его из страшной комнаты, где у окна стоял оборотень…

Потом он лежал на кровати в другой комнате. На подоконниках было множество цветов в горшках: веселенькие голубые фиалки, настоящие живые розы, правда, очень мелкие, нежные цикламены. Соседка поила его с ложечки теплым молоком, потому что пить из стакана он не мог — губы были искусаны в кровь и запеклись сплошной коркой. Она же, соседка по имени тетя Аня, читала ему книжку «Приключение Нильса с дикими гусями». Женька повторял понравившиеся ему имена гусят: Юкси, Какси, Кольме, Нельме, Витсе. Потом вдруг у него в голове что-то щелкнуло, и он посчитал самостоятельно, не дождавшись, пока ему прочтут дальше: один, два, три, четыре, пять. Тетя Аня пришла в восторг: надо же, какой умница, и всего-то четыре года.

Она старалась, чтобы он забыл обо всем, что случилось. Искала для него по телевизору мультики, стояла в очередях, пытаясь раздобыть что-нибудь вкусненькое — в то время магазины Москвы щеголяли пустыми прилавками. Но Женька не забывал. Он помнил. Отчетливо помнил, как мать превратилась в медведя и хотела его задушить. Он боялся ее. И одновременно тосковал по ней. Ему хотелось, чтобы она вернулась. Пришла за ним и забрала обратно домой. Женька не решался спросить тетю Аню, когда это произойдет. Он интуитивно чувствовал, что лучше молчать. И молчал.

Мать появилась дней через пять. Как всегда красивая, стройная, модно одетая. От нее пахло духами — любимый Женькин аромат, который он с удовольствием вдыхал, когда она брала его к себе на колени.

Она стояла в дверях, он сидел перед телевизором на пушистом коврике… Оба оцепенело смотрели друг на друга. У матери глаза стали мокрыми. Она подошла к Женьке, опустилась на пол — на колени, подняла руку, не решаясь дотронуться. Тогда он сам прильнул к ней, в один момент прощая то, что было, как можно прощать лишь в детстве, в малышовом возрасте, когда главное, чтобы тебя приласкали, назвали ласкательным именем, а остальное не так уж и важно.

Тогда ни он, ни она еще не знали, что это лишь начало. А впереди — череда страшных повторений, в процессе которых из нее уйдет все доброе и материнское, а из него все наивное и детское….

…Он вздрогнул и открыл глаза. Ну, и кому все это расскажешь? Как объяснишь, что такое бояться человека до рези в животе и одновременно с этим отчаянно жалеть его и любить? Что такое жить с этим долгие, нескончаемо долгие три года? И потом — жить дальше, непрерывно вспоминая обо всем этом кошмаре. Эмоций было слишком много в его жизни, получился перебор. Вот они и вырубились, все до одной. Осталась только ненависть к тому, кто все это устроил. К тому, по чьей вине мать стала оборотнем.

Женька решительно встал с лавочки. Нет, не будет он Жене ничего объяснять. Пусть спит спокойно. Нужно постараться принять все так, как есть — другого выхода просто нет. Ведь он же любит ее. Любит, хотя никогда не думал, что способен на такое чувство, как любовь. Иначе не сходил бы с ума по ней, не ревновал к каждому столбу, не становился бешеным в ее отсутствие. Когда любишь, приходится смириться со всеми недостатками твоего избранника — даже если тот общается с ненавистным тебе существом.

Женька кивнул в подтверждение своим мыслям и прошелся взад-вперед мимо скамейки. Сколько уже можно корпеть над этим дипломом — и так, небось, каждый абзац вылизан до неприличия.

Сзади послышались шаги. Кто-то с маху толкнул его в спину.

— Здорово!

Он недовольно обернулся. Рядом стояла Любка и смотрела на него веселыми глазами.

— Здравствуй, — пробормотал Женька с неловкостью.

Только ее здесь и не хватало сейчас. После всех веселых, в кавычках, воспоминаний и перед разговором с Женей!

— Ты что тут делаешь? Женюру поджидаешь, да? — Любка глядела с любопытством.

Он мотнул головой.

— Нет? А что тогда?

— Ничего. Просто гуляю. — Женька понимал, что порет чепуху, но обсуждать с Любкой свои проблемы ему категорически не хотелось.

— Гуляешь? — протянула она насмешливо. — Ты, оказывается, у нас любитель свежего воздуха?

— Любитель.

Выражение Любкиного лица слегка смягчилось.

— Жень, да ты же продрог весь. У тебя губы лиловые. Можешь не сознаваться, зачем пришел, просто давай я тебя в корпус заведу, ты хоть согреешься там.

— Нет, не хочу.

— Странный ты. — Она пожала плечами. — Ты с Женюрой тоже такой?

— Какой?

— Дикий. Будто из джунглей вышел.

— Сама ты из джунглей, — огрызнулся Женька.

Не мог он, когда его вот так доставали. В ответ у него получалось или молчать или хамить. Хамить Любке ему сейчас не хотелось — он и так уже всю месячную норму по ругани выполнил за последние несколько дней. Лучше бы она ушла подобру-поздорову.

— Ладно, Женя, — миролюбиво проговорила Любка. — Простынешь — пеняй на себя. А Женюра должна бы уже, по идее, выйти. Ой, вон она! — она махнула рукой вдаль.

Женька пригляделся — действительно, с крыльца спускалась Женя. Спускалась медленно, будто у нее на ногах было по гире. Она пересекла двор и вышла за ограду.