Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ребята продолжали прибывать, однако ждать, казалось, было уже некого. Но что это? Приехал маленький, белый как очищенная картошка, большеголовый Андрей Витус. Вот кого Покорин совсем забыл. Он вдруг с изумлением понял, что испытывал к Витусу нечто большее, чем уважение.
…Это произошло, когда старшина Иваненко по-свойски наказывал воспитанников щелчками. Сопротивляясь, сопел и становился лиловым Тихвин. Кружил, резко выдергивался схваченный за руку Попенченко. Издали чувствовал опасность Хватов. Отклячив широкую низенькую поясницу, с напряжением в лице и бледной пеленой на голубоватых глазах вырывался из рук старшины Витус. Он так вырывался, что старшина попадал пальцем то в плечо, то в шею, то в спину. Наконец, наказав, старшина отпустил Витуса. Неожиданно тот сам напал на обидчика, стал бить его в грудь, куда мог достать. Он бил по растерявшемуся старшине, пока тот не пришел в себя и, стараясь зажать напавшего, снова пустил в ход излюбленное оружие. Отпущенный вырывавшийся Витус присел едва ли не до земли, но вдруг схватил подвернувшийся камень и со всей своей небольшой, но возмущенной силой запустил в старшину, попал в плечо. Старшина пошел было на взбунтовавшегося воспитанника, но другой камень, потом еще один (у бани их хватало) просвистели у самого лица ненавистника. Витус собирался биться насмерть.
Этого Дима не ожидал. Не нужно стало заставлять себя быть довольным, делать вид, что ему не хуже других. Теперь ему в самом деле было хорошо. Вдруг возникло чувство, что жизнь получалась.
Он узнавал деревья, кусты, блеск листвы и пятна теней на аллеях. На этой лавке под кленом он сидел. Сидел на всех других лавках у стадиона. Чем больше мест он узнавал, тем очевиднее становилось, что он помнил не просто скамейку или дорожку в душном сквере, а помнил везде себя. Он как бы наблюдал собственную жизнь, что проходила в этих местах. В каждом месте следовало побывать не однажды, чтобы оно стало своим. Несколько раз следовало и смотреть на все, чтобы оно тоже стало своим. И нужно было что-то обязательно делать и куда-нибудь идти даже против желания. А самое странное оказывалось то, что почти все, что бы он ни делал и где бы он ни был, начинало приносить удовлетворение не сразу, а только п о т о м.
Но как ни поздно все начинало нравиться, это п о т о м всегда приходило. Тогда становилось ясно, что следовало делать и как вести себя, чтобы ж и з н ь п о л у ч а л а с ь.
Так почувствовал себя Дима суворовцем. Он не знал, что в нем жили и действовали как бы два разных человека. Один привык видеть, ощущать и сознавать себя, а другой видел, ощущал и иногда сознавал не лично себя, а всех суворовцев в себе. Один постоянно помнил о себе, другой едва ли помнил себя и жил бессознательно. Этот другой о н сотрясал зал клуба топотом тысяч ног, взрывался аплодисментами и ревом, когда в ярко-белом квадрате ринга на сцене побеждал суворовец. И о н же замирал, если суворовец проигрывал. О н вдруг становился и боксером Войковым, и известным всему училищу гимнастом с мускулистыми руками и кубической грудью, и футболистом из пятой роты, который ударом через себя дважды забивал голы городским соперникам. О н бегал кроссы и совершал марш-броски. О н пробегал сто метров за одиннадцать секунд, прыгал за шесть метров и выше роста среднего человека. В парадной форме о н стоял в вестибюле у знамени училища.
Часть третья
ПЕРВАЯ ВЕРШИНА
Глава первая
В низком зале с окнами в решетках едко, как дымом, пахло потом. На гимнастических брусьях висели боксерские перчатки.
— Молодцы! Теперь остались самые надежные, — приветствовал их недлинную шеренгу тренер.
В прошлом году они прибежали сюда почти всей ротой.
Был Брежнев. Был Высотин. Обведенные влажной и терпкой прохладой, стояли вдоль всех стен. Пробегая мимо перчаток, старались непременно задеть их и виновато оглядывались.
— Еще не все, еще уйдут, — сказал тренер, когда их стало вдвое меньше.
— Надеть перчатки! — разрешил он.
Перчатки были старые и внутри сопрели.
— Не драться! — осаживал их тренер, если получивший неприятный удар воспитанник старался отомстить сопернику.
Одна шеренга нападала, другая защищалась.
— Легче, легче, — говорил тренер.
Перестали ходить Хватов и Ястребков, надоело сшибаться, таранить и тузить друг друга.
— Может быть, двое-трое еще уйдут, — сказал тренер.
Все привлекало в нем: и высокий рост, и фигура не очень сильного, но подтянутого человека, и особенно стремительные движения рук, четко наносивших крюки и аперкоты, кроссы и прямые удары в подбородок, в солнечное сплетение, в печень воображаемого противника. Тренер сам иногда заглядывался на себя.
Сейчас терпкая прохлада зала была приятна им. Но еще больше обрадовали и взволновали их слова тренера. Оказывалось, что с окончанием училища Войковым только из них теперь могли выйти настоящие боксеры.
Дима был уверен, что победит в первом же поединке. Увидев соперника, маленького корейца с мерцающим блеском в темных глазах, он еще больше уверился в этом. Он едва ощущал прикосновения перчаток Кима, а сам попадал в него так, что тот пятился и чуть не садился на ноги.
Но Дима проиграл. В раздевалке он снова увидел Кима. Оживленный и радостный победитель походил на другого Кима, с которым Дима дружил на Сахалине. Те же вкрадчивые взгляды, та же привычка к улыбке, та же доверчивость, готовая смениться неприязнью и долгой обидой.
Было стыдно возвращаться в училище.
Следующий соперник оказался сильнее, но Дима выиграл.
А его третий соперник выглядел как на картинке. В новенькой майке и шелковых с золотистыми полосками черных трусах, ладный и собранный, с самым серьезным видом поглядывая на Диму, он терся тапочками в ящике с магнезией, вертел задом и подпрыгивал. Дима начал первый и видел, что Третий этого не ожидал. Но и остановленный точным ударом, тот всякий раз твердо шел вперед, а глаза его как бы свертывались в ожесточении. Так продолжалось почти весь раунд, как вдруг Диму оглушило, он перестал видеть, в темноте что-то продолжало бить его по голове.
